ПО БЛАГОСЛОВЕНИЮ АРХИЕПИСКОПА КУРСКОГО И РЫЛЬСКОГО ГЕРМАНА По молитвам бабушки - молитвенницы земли Курской. Воспоминания внучки курской старицы Мисаилы (второе издание, исправленное и дополненное). Курск. Отпечатано в ООО «МЕЧТА», 2007. - 252 с. В книгу «По молитвам бабушки - молитвенницы земли Курской» вошли две уже известные читателю книги: «Жизнеописание старицы Мисаилы» (2002 г.) и «По молитвам бабушки» (2004-2005 г.г.), в них рассказывается об удивительном человеке, русской монахине - в миру Матрене Гавриловне Зориной. Ее Господь удостоил сострадательной любовью к людям, даром прозорливости, даром исцеления и еще, нужным в трудную минуту, даром совета. Третья - «Под покровом молитв бабушки» порождает уверенность, что монахиня Мисаила не ушла от нас, она с нами и после ее кончины и помогает всем и теперь, кто ее просит с верой и надеждой о помощи и поддержке в самые скорбные дни нашей жизни. «Своей праведной жизнью и верой матушка Мисаила угодила Богу. Более полувека прошло с тех пор, как отошла к Господу старица, но память о ее большой любви к ближним, слова утешения и ласки в тяжелые скорбные минуты по-прежнему живы в людских сердцах». Архиепископ Герман РАДОСТНОЕ СОБЫТИЕ 16 августа 2006 года после водружения позолоченного креста на православном храме Серафима Саровского Владыка Герман с отцом Владимиром посетили могилку монахини Мисаилы и ее кухоньку, где прошли ее последние 16 лет. Когда мы подъехали к кладбищу, Владыка был уже около могилки бабушки. Я очень волновалась. Трудно описать то чувство, которое я испытывала, подходя к Владыке, но, когда услышала спокойный, приветливый голос его: «Как эта внучка похожа на матушку Мисаилу», - сердце мое наполнилось тихой радостью. Я ответила на интересующий вопрос о бабушке, а потом Владыка и сам, с уважением, стал рассказывать о бабушке. В Солнцевском районе он беседовал с женщиной, которая приходила за советом. У нее рождались дети и умирали. С большой тоской и скорбью пошла она к бабушке. Всю дорогу плакала. Матушка успокоила и сказала, что у нее будет много детей, и все будут живы. От нее женщина шла окрыленная радостью. И правда, дети все были живы и все хорошие, заботливые. И еще он рассказал такой эпизод. Приходит к старице женщина и просит совета, мол, собираюсь выходить замуж за вдовца, у него трое деток, как поступить? Матушка отвечает: «Ты же сама себя не любишь, как же будешь чужих детей любить?!» Владыка закончил разговор словами: «Слушая этот рассказ, я сразу подумал, какая мудрая была матушка Мисаила, просто необычный человек». Архиерей отслужил на могилке матушки заупокойную литию, благословенно приложился к иконе Божией Матери «Всех скорбящих Радость» и к кресту, к которому прикреплен фотопортрет матушки. От могилки Владыка с отцом Владимиром поехали к источнику, а мы с сестрой Тамарой поехали к домику встречать их. Я видела Владыку только по газетным фотографиям, и мне он казался суровым и очень строгим. И как же была удивлена, встретив человека с ласковыми глазами, так естественно располагающего к себе, как будто с ним в эту крохотную кухоньку, с низким потолком (так что Владыке пришлось нагнуться), зашла радость. Он свободно сел на скамейку. Поинтересовался, какие иконы были бабушкины и где она спала. Я показала все бабушкины иконы: «А спала она все 16 лет на печке». Поинтересовался, действительно ли бабушке было 103 года? «Нет, 99 лет». Я передала рассказ о событиях во время войны. Женщина из с. Солнцево прибежала рано утром к бабушке, очень встревоженная за сына. Бабушка, не задав вопроса, сказала измученной матери: «Твой сын лежит после боя раненый, и спасут его твои ноги». Бои были под Солнцево. И мать нашла сына и спасла его. Мы с сестрой рассказали и показали бедственное состояние домика, а хотелось бы его оставить, сохранить для людей. Написали письма 12 предпринимателям, но пока ответил один - Полторацкий Н.В. Владыка сам убедился в аварийности всей постройки. Провожая Владыку, после его благословения, я воскликнула: «Владыка, Вы принесли в этот домик великую радость, и сегодняшний день для нас стал праздником». Он улыбнулся. В памяти остаются незабываемые слова Владыки: «Своей праведной жизнью и верой матушка Мисаила угодила Богу. Более полувека прошло с тех пор, как отошла к Господу старица, но память о ее большой любви к ближним, слова утешения и ласки в тяжелые скорбные минуты по-прежнему живы в людских сердцах». 10.09.2006 г. Соколова Людмила Матвеевна ЖИЗНЕОПИСАНИЕ СТАРИЦЫ МИСАИЛЫ Мир, который преподал Христос, есть самое главное, самое важное благо, самый ценный дар. Мир, который дает Христос, есть глубокий, полнейший, всегдашний и ничем не нарушаемый мир. Такой мир имели святые в их упокоенных Господом сердцах. Архиепископ Лука (Войно -Ясенецкий) Эта книга написана для людей, которые знали и любили монахиню Мисаилу, и для тех, кому она будет нести тихий свет Божией любви, облегчая их печаль и укрепляя их веру в силу ее молитв. С портрета улыбается моя бабушка: «Внучечка, уповай на Господа, и все тебе удастся». Так всегда в трудные времена поддерживала меня бабушка. Я знаю, есть людской суд, но я слушаю Небесный: «Говори только правду, одну правду, и ничего, кроме правды!» Потому что, как сказал Спаситель, «... что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда» (от Мф., гл.12,с.36). И, конечно, не людской суд меня страшит, а Небесный, и самый справедливый судья - Господь! Много вечеров провела я с бабушкой в ее кухоньке, освещенной двумя лампадами перед образами Спасителя и Божией Матери. Понемногу, постепенно я узнавала о ее жизни. Родилась Матрена Гавриловна Гранкина, моя бабушка, в 1854 году, в д. Муравлево. Отца звали Гавриил, мать Пелагея. Кто они и откуда появились в Муравлево - неизвестно. Ведь в 1860 году они оба умирают (от печного угара), и остаются две сиротки: Матрена - шести лет и Хиония - трех. У девочек не оказалось ни бабушек, ни дедушек, никаких родственников, ни даже близких людей, которые могли бы приютить сироток. Так в деревне не бывает: кто-то, если они не переселенцы, из родных обязательно нашелся бы. Ведь умершие их родители были явно еще молодые, если у них остались такие крошки. Где же были их родители? Не скончались же они все сразу? Все это осталось тайной для всех родных бабушки. И потому судьбу двух детей решала местная власть, обязав каждый двор брать на одни сутки на содержание двух сироток. Трехлетнюю Хионию Господь вскоре забирает, осталась одна Матрена. И кто может представить, что пережила одинокая девочка среди чужих людей?! Я помню, мне рассказывала женщина, как ее мать привела юную Матрену в сарай, и с ее чудных волнистых прядей сыпались вши. И так от дома к дому скиталась бедная девочка до 17 лет. Но и теперь не наступило облегчение для молоденькой девушки. И опять по решению той же власти, вероятно, опекунства, ее выдают замуж за зажиточного Василия Зорина. Был он красивый и сильный, любил девушку, по описанию бабушки, тоже очень красивую, и собирался жениться на ней, но накануне свадьбы, подняв тяжелый груз, повредил позвоночник, и у него отнялись ноги. Свадьба с любимой девушкой не состоялась: невеста отказала ему, и тогда его женили на моей бабушке. «Его семье нужна была работница, и главное, их интересовали мои две десятины», - как-то произнесла бабушка. Всю свою обиду и душевную боль он вымещал на беззащитной сиротке. Она не имела права зайти в дом, если не позовут, летом спала в сарае или в сенях, а зимою на кухне. Бабушка не могла даже помолиться в доме. Молилась и клала поклоны, когда спускалась в погреб. Вся тяжелая работа в хозяйстве лежала на ее плечах. Только в 23 года она родила девочку, которая вскоре умерла. А спустя шесть лет родила сына, которого назвали Матвеем. У мальчика тоже было нелегкое детство. Бабушка, после дневных работ, с сыном на руках, должна была перевозить людей всю ночь на пароме. Холодно было и страшно, ведь она была еще молодой женщиной. Только горячая молитва помогала переносить все муки. В 32 года бабушка осталась вдовой с трехлетним сыном на руках. И теперь осуществилась ее мечта: уйти в монастырь. Поручив сына свекрови, она вместе со знакомой девушкой попросила благословения у архиерея Курской Епархии (возможно, это был епископ Курский и Белгородский Ефрем (Рязанов)) уйти в город Иерусалим и там принять постриг. Курский губернатор, узнав их намерение, дал им 50 золотых на дорогу. Но они отправились пешком, сначала в Киев поклониться святым местам, а из Киева в Одессу. Из Одессы на пароходе в Турцию, - а оттуда в Иерусалим. «А в Турции, - рассказывает бабушка, - наш пароход встретили полицейские и все в красных шапочках». Ее умиляли эти «красные шапочки», и она улыбалась. Обе подруги готовились к постригу, но воля Божья была иной. На Крещение Господне, во время освещения воды в Иордане, к бабушке, стоящей позади всех молящихся, подошел незнакомый монах. Он подал ей камушек с того места, где по преданию стоял сам Спаситель Мира, Господь наш Христос, когда принимал Крещение от Иоанна Предтечи. Еще монах подал шапочку какого-то святого и при этом сказал ей: «Возьми: тебе это пригодится». Все дни в Иерусалиме бабушка проводила в молитве и послушании. Спустя некоторое время бабушка увидала во сне, как ее заливает вода, и какой-то голос говорит: «Вернись на родину; ты там нужна». Она рассказала об этом сне священнику. Долго они молились о вразумлении: ведь сны бывают не только от Бога, но и от лукавого. Но он повторился трижды: в первый раз вода заливала ноги, во второй - была по пояс, а в третий - закрывала уже и шею. И все тот же голос повторял: «Вернись на родину: ты там нужна!» И тогда священник благословил ее вернуться на родину. Бабушка вернулась в Муравлево, ей было 34 года. Свекровь подарила ей дом, в котором и жила бабушка с сыном Матвеем. В 36 лет бабушка заболела. Чем болела и как долго, она не помнила. Очнулась бабушка уже в гробу, как будто от взрыва и яркой вспышки. Когда опустила ноги из гроба (псаломщик, читавший Псалтырь, в ужасе бежал), она увидела в святом углу, как будто в облаке, Божию Матерь «Троеручицу». Пресвятая Богородица обратилась к бабушке: «Милая моя, много ты пострадала, много ты претерпела, а теперь, где ты будешь, там и Я буду, где твоя нога ступит, там и Моя будет». Что еще сказала Богородица, бабушка никому не рассказывала. Она получила от Божьей Матери дар прозорливости, дар исцеления больных молитвами и еще один особенный дар - дар совета, столь необходимого человеку в трудную минуту жизни. После своего «пробуждения от смерти» она продолжала поддерживать связь с Иерусалимом, к ней неоднократно приезжали гости со Святой Земли. Иерусалимский монах привез ей список иконы Божией Матери «Троеручица». Эта икона и по сей день находится в храме села Колодное. Постригал ее в монахини ныне прославленный архиепископ Курский и Рыльский Онуфрий (Гагалюк), с именем Мисаилы. Божий дар проявился сразу после явления Божией Матери. Первый раз она указала соседу, у которого увели лошадь, точное место, где ее найти. Постепенно ее известность среди народа стала расти. Начали приходить не только соседи, но люди из других сел. Узнал о ней и город. Наконец, пережив тяжелое детство и замужество, трудное и унизительное, бабушка жила спокойно, воспитывая сына и помогая всем больным и скорбящим. Но сколько нужно было терпения и смирения с утра до вечера 60 лет выслушивать порой толковые, порой бестолковые вопросы и всем давать краткий и точный ответ. Об этом подвиге знает только Господь и Богородица! Тяжелое детство сказалось на развитии Матвея: он учился очень слабо. Бабушка, взяв благословение у священника, соблюдает пост не только по средам и пятницам, но и по понедельникам. Затем, для продолжения образования, мальчика взял в свою семью купец Наумов, который очень ценил и уважал бабушку. Папа наш стал образованным человеком, хорошо разбирался в экономике, истории и политике. А самое главное - был скромным и до болезненности честным человеком. До революции он жил в Петербурге, после революции вернулся с семьей в Муравлево. Домик бабушки, который был подарен свекровью, он перенес в другое место, которое бабушка называла «ценное - драгоценное». Помню скромный домик бабушки в Муравлево, подаренный ей еще свекровью. Он был небольшой, но уютный, со светлой комнатой, с красивыми старинными иконами в светлом углу. В ее чистой спаленке стояла кровать, над которой в углу всегда горела лампада. Рядом с кроватью кипарисовый сундучок из Иерусалима, в котором она хранила привезенные оттуда монашеские одежды. Уже тогда вся ее жизнь в основном проходила в кухоньке. Здесь она молилась и здесь принимала людей. Обстановка везде одинаковая: стол, иконы, горящая лампада, скамья для людей, табуретки. И все. Но этот домик стоял недолго. Началась коллективизация. Арестовали папу. Бабушка была предупреждена об аресте и вовремя ушла к соседям, а оттуда уехала в Курск. Дом ее председатель сельского совета продал. И начались ее новые скитания. Конечно, она теперь была всеми уважаемая и желанная гостья. Но у нее не было опять своего дома. Чаще всего бабушка была в Свято-Троицком Курском женском монастыре. И только в 1937 году ей разрешили построить дом. Ей помогли священник Бунинской церкви отец Михаил и его псаломщик Максим. Но сначала ей помог сосед Семен Федорович построить кухоньку, сенцы и маленькую кладовую, а уже затем, купив два амбара, отец Михаил и его псаломщик Максим поставили сруб. Когда ее спрашивали, зачем ей дом, хватит, мол, и одной ее кухоньки, - она отвечала: «Сыночку пригодится». И действительно, вскоре пригодился. В 1939 году папа получил участок земли на новостройке от завода, поставил на этом участке флигель, а когда мы с сестрой Тамарой поехали к бабушке на летние каникулы, поручил нам спросить ее: строить ли дом на этом участке? Мы сразу передали бабушке папину просьбу, но она ответила только тогда, когда провожала нас в Харьков. Благословила и сказала: «А сыночку передайте, что совета строить дом не даю, но воли не отнимаю; а если построит, то никто в нем жить не будет. Скоро вы все сюда приедете. Откроются церкви и монастыри». Мы с сестрой по дороге недоумевали: «Что может нас заставить вернуться в Муравлево, откуда нас выгнали?» Мама работала в школе, папа после ссылки - на заводе. Старшая сестра Нина и брат Владимир заканчивали институты в Харькове. Мы учились в школе. И что же? Война. Всех она заставила вернуться в этот недостроенный домик в Муравлево: «пригодится сыночку». Его достроили, и он, маленький, стоит до сих пор. В ее кухоньке было еще скромней: столик, сделанный отцом Михаилом, им же сколоченные скамьи для людей, одна табуретка. Спала бабушка на печке. В правом углу у нее - икона Спасителя (она и теперь там), в левом - «Знамение Божией Матери», - бабушкино благословение, рядом с ними «Успение Божией Матери», которую она привезла из Иерусалима, иконы Иосафа Белгородского и Николая Чудотворца. Не угасая, горели и в правом и в левом углах лампадки. Но как мне было отрадно на душе в ее кухоньке! Там при ней была благодать. Ведь в душе бабушки всегда был мир, покой и радость, за все благодарение Богу. Ее глаза излучали любовь и тепло, хотя иногда в них была и скорбь. Сколь была скромна ее кухонька, столь была скромна вся бабушкина жизнь. Вставала она рано, иногда в пять часов утра, чтобы успеть помолиться до прихода с поезда людей. После молитвы она всегда пила только чай. В кухоньке ее уже ожидали люди. До 4-5 часов дня не прекращался поток людей. Питалась она очень скромно, мясо перестала есть еще до монашества, как только умер муж. В основном - квас, картофель, овощи. Очень любила лук, пшенную кашу, рисовую. Признавала только свои фрукты: яблоки, груши, вишни. Вся жизнь бабушки - это молитва. Молилась она много и, казалось, каждое мгновение молитвы озаряло ее радостью. Глаза ее сияли, она простирала руки к иконе Богородицы, восклицала: «Радость, радость-то какая!». Она молилась, когда была одна, стоя, сидя, что-нибудь делая, принимая людей, потому что прежде чем дать совет, она перебирала четки, устремив взор на икону Божией Матери «Знамение». Утром, помолившись, она обязательно прикладывалась ко всем иконам, а затем - к кресту, и после принятия святой воды и просфоры шла к нам и осеняла крестом всех нас. Часто вечером я заставала ее одну - горячо молящуюся, безмолвную, углубленную в молитву. Засыпала она с четками, пока не выпадали у нее, уже заснувшей, из рук. Сколько клала она поклонов! Я никогда ни у кого не видела таких мозолей на коленях, как у бабушки. Летом, когда у бабушки было много посетителей, она уходила по своей любимой дорожке в сад и там горячо благодарила Господа, клала поклоны и возвращалась к людям. Иногда приходила в комнату, чтобы помолиться за кого-то, пришедшего к ней, и говорила: «Господи, какой же легкий дух от этого человека», - и молилась за него. А иногда, наоборот: «Какой тяжелый дух от этого человека». Помолится, вроде стряхнет с себя что-то тяжелое, и - к людям. В это страшное, безбожное время она была источником духовного света: несла людям веру, упование на Бога, на силу молитв. И сама бабушка была глубоким примером любви к Богу. Никогда не унывала, не жаловалась, что зимой около печки замерзала вода в ведре и что порой тому, кто оставался на ночь, ей нечего было постелить. Отец Михаил, если оставался, клал под голову березовый пенек. Во всем она видела только лучшую сторону жизни. Казалось, что все темные силы не имеют над ней никакой власти. Отсюда любовь, радость, мир, которые исходили от нее. Она любила людей и помогала им, она любила детей и всегда старалась любого ребенка порадовать, чем могла, она любила все живое. Радовалась любому полевому цветку, любовалась звездным небом. Это был неиссякаемый источник любви. Трудно даже представить - никогда ни о ком не сказала плохого слова, никогда никого не осудила. Терпение и смирение были у нее особенные: сколько бы ни приходило и ни приезжало к ней людей, все получали совет и помощь. Она говорила: «Терпение и смирение - превыше поста и молитв». До коллективизации бабушка ходила в свою церковь «Всех скорбящих радость». В уголке было ее местечко, где она всегда стояла во время службы. Часто она брала с собой мою старшую сестру Тамару, которая с шести лет очень любила с бабушкой ходить в церковь и до сих пор не пропускает ни одной службы. По праздникам бабушка пекла просфоры. Но после изгнания ее из дома и восьмилетнего скитания в Курске по чужим домам она чаще всего была в Введенском храме, Свято-Троицком женском монастыре. После войны (бывший храм в Муравлево был разрушен) открыли Молитвенный дом. Здесь и была икона «Троеручица», которую потом передали в храм села Колодное. Священник наш отец Федор очень бабушку ценил и уважал. Он ее всегда причащал в ее кухоньке, так как ходить далеко она уже не могла. Батюшка часто служил молебны с акафистом. Перед смертью он же ее причащал и соборовал. Много священников приезжали из Курска, Обояни, Тима и других сельских приходов. Особенно часто бывал отец Михаил из Бунино и отец Павел из Курска. Отец Павел был высокообразованным человеком, окончившим медицинскую и духовную академии. Всех бабушка радушно принимала, встречала людей, приехавших из города, словами: «Птички мои прилетели». Ночью ли, рано ли утром, поздно ли вечером, всех приютит, накормит. Сколько побывало в ее кухоньке людей, сколько было пролито там слез, сколько утешено сердец и подано надежд. Сколько раз она оказывала незримую помощь людям, Свято-Троицкому монастырю и Глинской пустыни. Особенно во время войны. Многие семьи в Курске выжили только благодаря бабушке. Люди к ней шли, ехали, прилетали из Риги, Ленинграда, Евпатории, Одессы, Москвы, не говоря уже о близлежащих городах. Многие, не имея возможности приехать, писали письма, и везде был вопрос: «Что делать?» И бабушка вечерами всем аккуратно писала ответ. Секретарем ее была наша мама. Приходили письма на такой адрес: «Курск, матушке Мисаиле», «Курская область, Полевая, матушке», и все доходили. Так велика была ее известность. Присылал письма и архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) из Симферополя; он прислал бабушке свою фотографию, которая сохранилась до сих пор. Письма хранить не могли, после ответа сжигали. Никогда ничего не просила она у людей, а если получала от одних, то отдавала другим. Я уже писала, что бабушка от Богородицы получила дар прозорливости, дар исцеления больных молитвой и особенно дорогой - дар совета. Она видела настоящее посетившего ее человека, предвидела его будущее и на основе этого давала исчерпывающий ответ. В первый день войны мы с мамой приехали к бабушке, и она сразу сказала: «Придет немец в Курск, а Курская область будет границей. Только как придет, так и уйдет». Как не хотелось нам от бабушки это слышать! Но она подтвердила: «Не моя воля, воля Божия». Немец уже подходил к Сталинграду, уже многие стали сомневаться в победе наших войск. Но бабушка твердо сказала: «От Сталинграда немцы будут бежать». Когда к ней приходил бывший секретарь Бесединского райкома партии, руководивший партизанским движением, она его накормит, обнадежит, скажет, что скоро немцы будут бежать и, благословив его, направляла в свой партизанский отряд. А после войны он, собрав людей в селе Майково, около школы, говорил: «Подумать только, столетний человек верил и знал, что немцев побьем». Интересно, за всю войну бабушка не приняла ни плитки шоколада, ни сыра - ничего немецкого. Сколько русских солдат и офицеров посещало бабушку во время войны; всем хотелось узнать о своей судьбе. И она старалась утешить, накормить, дать крестик, благословить, а проводив, многих тут же оплакивала. Особенно в памяти осталась встреча с молоденьким лейтенантом, которого так ласково, с такой любовью встретила бабушка, даже сняла свой крестик и благословила этого мальчика. «Бабушка, — говорил он, - я дойду до Германии, найду вашу внучку и женюсь на ней». А, проводив его, бабушка с такой грустью произнесла: «Жить ему осталось меньше суток». Отец Павел во время войны переправлял партизан с оккупированной территории к своим, но сначала в таких случаях он всегда приходил к бабушке. Она всегда видела исход, и только, получив ее согласие, он переправлял партизан к своим, укладывая их в гробы, как умерших. Впоследствии отца Павла перевели в Москву. Никогда не забуду: до прихода немцев в село вошли наши части и предупредили людей, чтобы они оставили село, так как здесь будет линия фронта. В саду у нас установили тяжелую артиллерию. Я прибежала к бабушке со слезами: «Куда мы пойдем?». А бабушка топит печку и спокойно мне отвечает: «Успокойся, внученька, никуда нам идти не надо, сегодня ночью наши части отступят». Это казалось настолько неправдоподобным: кругом копают, устанавливают пушки, а бабушка спокойно топит печку. Ночью мы проснулись от грохота, я думала, что началось сражение, а это отступали наши части. Людской поток нескончаемо лился к бабушкиному домику: из деревень и из города, свои и чужие, старые и молодые. Шли и шли. О незнакомых писать трудно: были и ушли. Совсем другое дело, когда приходили соседи и знакомые из города, которые потом подтверждали сказанное бабушкой. Молодая односельчанка Ефросинья пришла узнать о муже: «Бабушка, от Петрака (так звали ее мужа) нет писем, погиб, наверное?» Бабушка молится, перебирает четки и затем уверенно говорит: «Жив твой Петрак - ранен в ногу, скоро получишь известие, и сам потом будет». Действительно, Ефросинья получила письмо, принесла его бабушке, в нем говорилось, что муж ранен в ногу, лежит в госпитале в Алма-Ате, обещал после выздоровления заехать домой. Прошло некоторое время, женщина опять вечером прибежала к бабушке: «Что-то случилось, наверное, - нет Петрака и писем нет». Бабушка сидела на своей скамье, я - рядом с ней. Горели лампады, такой был мир кругом, и вдруг бабушка, как бы недовольная: «Зачем ты пришла, иди домой». Я подумала, что ей, наверное, надоели одни и те же вопросы. Женщина молча ушла, но поздно вечером пришла вновь радостная и сообщила, что Петрак ждал ее у порога, пока она была у нас. Мы с сестрой замечали, что бабушка никому не говорила: «Твой сын или муж погиб», - но мы хорошо понимали по интонации. Если она говорила как-то вяло, коротко, будто ей тяжело, говорила: «Бог даст, будет жить, молись», - то мы понимали: погиб. Если она отвечала уверенно, иногда описывала мелочи, окружающие данного человека, знали: «Жив!» Часто приходила еще одна женщина, имени не помню, звали ее Николаевна. Муж ее Клим был на фронте. Приходила она со своей соседкой, бабушка что-то ответила быстро, а на вопрос Николаевны о муже долго не отвечала. Все молилась, перебирая четки, как бы всматриваясь в икону Богородицы. И, наконец, сказала: «Жив твой Клим, только в очень темном и тесном месте, но ничего, придет домой и даже подарок тебе принесет». Шли эти женщины домой, а Николаевна думала: «В темном и тесном месте... наверное, в гробу; не захотела матушка Мисаила меня расстраивать. А вот что за подарок?» Прошло время. Вернулся ее Клим домой. Оказывается, он с частью попал в плен, их немцы загнали в подвал какого-то дома, настолько маленький, что они не могли даже присесть. Ночью началась бомбежка, угол дома был разрушен бомбой, все пленные бросились врассыпную. Прошли ночью линию фронта, по дороге из плена попался магазин, который разбирали люди, ему достался рулон ситца. Вот и подарок жене. Господи, какими неведомыми путями прошла бабушка с ним этот путь! Люди, жившие около станции Полевая, старались уехать куда-нибудь подальше от станции. Приходит знакомая бабушки, Галина, хочет переехать в другую деревню к родным. А сама уже перевезла часть вещей. Бабушка ей говорит: «Галина, пока не поздно, верни вещи домой в Полевую и оставайся на месте, война - везде война». Женщина послушала совета, сразу же вернулась домой, а дом, куда она собиралась переехать - сгорел. В октябре 1997 года я встретилась с бывшими коллегами. Одна из них, Елена Викторовна, тут же поделилась своими воспоминаниями о своей встрече с нашей бабушкой. Во время войны Елена Викторовна жила с матерью в Курске, а ее тетя, врач, была на фронте. Однажды к ним пришла женщина, якобы по просьбе ее тети, которая (по словам пришедшей) попала в плен и просила передать ей теплое пальто и какие-нибудь продукты. Они не знали, как поступить, но женщина сумела их убедить. На другой день Елена Викторовна с матерью собрали кое-какие вещи и, положив их на саночки, пошли обменивать в деревню. Им посоветовали зайти к матушке Мисаиле. Она выслушала их и сказала: «Сестра и тетя ваша в центре, скоро получите телеграмму и посылку». Они хотели чем-то бабушку отблагодарить, но она даже и слушать не захотела. Это было в начале зимы 1942-43 гг., а в феврале Курск был освобожден от немцев, и они получили телеграмму от сестры матери из Москвы (центра) о том, что она работает в госпитале и высылает им посылку. А сколько приходило к бабушке душевно надломленных войной людей. Среди них была девушка, возвращавшаяся из Германии, которую отец ударил прикладом по руке, чтобы забрать чемодан, не ведая, что это его дочь, а ей ампутировали руку; и жена полковника, скорбящая о том, что ее муж в Германии отобрал у немецкого ребенка фартучек, в котором осталась надкушенная детскими зубками морковка; и офицер, который в городе Дрездене на трамвайной остановке снял с немки котиковую шубу, и с тех пор ее молчаливый укор преследовал везде; и бывший офицер, которого после боя спас немец, перевязав ему раны и дав ему выпить из своей фляжки коньяк, а он застрелил этого немца из-за золотых часов, и только сам поднялся, как шальной снаряд оторвал ему руку с часами... и много других. Все они приходили к бабушке за помощью, за врачеванием своих душевных недугов. И она молилась за каждого из них. Был у бабушки и комендант станции Полевая, немецкий офицер. «Бабушка, не бойся. Говори только правду», - обращался через переводчицу немец. Она ему ответила: «Я никого не боюсь, у меня, кроме Бога, нет другого страха». Он волновался за свою семью в Берлине, но бабушка его успокоила: «Семья твоя жива и никто не погибнет, а вот дом ты строишь в Полевой напрасно, скоро вы будете бежать отсюда, и пока ты будешь вывозить вещи, твой дом растащат по бревнышку». Офицер не поверил, что будут бежать, а так и было: он вместе с солдатами выносил вещи, а наши люди растаскивали дом. Комендант даже возмутился: «Русские, что вы делаете? Ведь дом может быть вокзалом, клубом!» Но, увы! Дом растащили. Я почти всегда на праздники и каникулы приезжала домой; обычно поезд из Харькова на станцию Полевая приходил ночью, а до Муравлево - четыре километра от станции, и я не решалась идти домой одна, заходила ночевать к знакомой Елене Сергеевне. Бабушку она очень любила и часто ее навещала. Жила одна около станции в очень добротном доме, оставленном ей родителями. Дом этот углом вдавался в усадьбу купца Наумова. У него в Полевой сразу за станцией были дом, мельница, крупорушка. До революции он поставлял в Германию гречку. Ему очень не нравился втиснутый в его усадьбу угол дома Елены Сергеевны, и он предложил ей перенести ее дом в другое место. Она пришла к бабушке со слезами. Та ее успокоила: «Не волнуйся: твой дом, как стоял, так и стоять будет, а от усадьбы Наумова и камушка не останется». Дом Елены Сергеевны стоит до сих пор, хотя и ее уже нет, а от большой усадьбы Наумова даже камушка не осталось. Сначала революция, а потом война. Мельница, крупорушка, дом - все было взорвано, а люди растащили все, что можно было, все до последнего камушка. И теперь через его бывшую усадьбу проходит дорога, и построены магазины. Всех, кто посещал бабушку, ждал одинаково теплый прием: нищий ли, колхозник или руководитель предприятия. Среди гостей бабушки была и жена секретаря обкома, которая всегда приезжала на машине ночью, и никто, кроме нас, никогда не знал об этом визите. Мужа ее вызывают в Москву, он боится: это его вызывают, чтобы снять с должности. Но бабушка сказала: «Вернется с наградой». Так и было. И прошлое, и настоящее, и будущее были открыты бабушке до мелочей. Захожу я как-то к ней, никого нет, а бабушка подметает пол. (Она любила, по возможности, чем-нибудь заняться: подмести пол, навести порядок в ящике своего столика, помыть для святой воды бутылочку, передвинуть лестницу в коридоре и самой подняться за травой на чердак. При этом она никому не разрешала помогать ей: «Я сама».) Подметает она как-то пол и горюет: «Ох, жалко рабу Божию». «Какую, бабушка?», - поинтересовалась я. «Да вот, несет мне такой большой арбуз, такой тяжелый». Через некоторое время - стук в дверь, и на пороге появилась женщина с огромным арбузом. Мама собралась печь хлеб и предупредила бабушку, что она рано придет в кухню топить печь. «Что ты, что ты, - сказала бабушка, - нам уже несут хлеб, а твой, испеченный, зачерствеет». Пришла к бабушке однажды женщина просить благословения на замужество дочери. Бабушка сказала: «Повремени. Будет у твоей дочери другая свадьба, и все подружки на ту свадьбу соберутся». Спустя некоторое время дочь этой женщины убило молнией в грозу. Вот и собрались все подружки на похороны, проводить Христову невесту. Это такое чудо, что бабушка увидела молнию, которая была предназначена той девушке. Как хотела меня бабушка оградить от жизненных невзгод, не огорчая и не убивая надежды, что жизнь замужняя мне готовит не розы, а тернии. Трижды бабушка в разное время повторяла: «Хорошая была бы с тебя монахиня». Я каждый раз удивлялась. Тем более в те времена и церкви закрывались, и монастыри. Да, она просто не хотела меня лишать веры в счастливую судьбу. И только жизнь моя открыла значение бабушкиных слов. Я всегда задумывалась, почему бабушка говорила только мне: «А у тебя будет свой дом и пианино». Да, свой, потому что у остальных сестер были мужья, а у меня своё: дом и пианино. Мы все: и внучки и родители, никогда не искушали судьбу и не задавали вопросов: что ждет впереди. Мы твердо знали: надо - бабушка скажет сама. Так, в 1939 году мы были с Ритой у бабушки, она вечером позвала нас полюбоваться звездным небом, месяцем и яркой звездой. И вдруг она неожиданно на крылечке говорит: «Ты, Рита, будешь по природе кем-то, а ты, Люда, побываешь и в Крыму, и Риму». Сначала Рита стала огорчаться: «Нет, бабушка, я не хочу быть агрономом». Но бабушка никогда не повторяет и не пытается убеждать. Слово сказано - и оно для каждого - закон. Рита стала синоптиком. Я же бабушке только задала вопрос: «Бабушка, я путешествовать буду?» - Нет, внученька, работать! Вот так! И как же ее пророчество сбылось! В 1941 году Рита готовилась в вуз. Перед отъездом в Харьков попросила бабушкиного благословения, и она, благословив, сказала: «Ты не волнуйся, попадешь в вуз. Скоро начнется война, мальчиков призовут в армию, а девочек примут в вуз без экзаменов». Так и было. И стала моя сестра «по природе» - метеорологом. Особенно меня удивило, когда после возвращения из Германии, я, по молитвам бабушки, экстерном сдала экзамены на аттестат зрелости и затем сдала экзамены в Харьковский университет. Сдала на «4» литературу и русский язык. Вернулась уверенная, что буду зачислена. Жду телеграммы из Харькова. Сидим мы утром за столом, завтракаем, а бабушка вдруг говорит: «Ничего, хоть последнюю, но тебя зачислят». Да, меня зачислили 30 октября, два месяца спустя, после начала занятий. Зачислили без стипендии. Я съездила домой, и перед отъездом в Харьков бабушка меня благословляет, а я прошу у бабушки благословения перейти на заочный факультет, а днем устроиться на работу. Она ответила: «Поезжай спокойно, тебя ждет стипендия». Господи, как тут не удивиться: бабушка из своей кухоньки на расстоянии 220 км от Харькова увидела на столе мою стипендию. Да, она ждала меня в деканате. Бабушка нас, внучек, очень любила, всегда с радостью нас встречала, всегда неохотно провожала в Харьков. Но, к моему удивлению, однажды утром она обращается ко мне: «Хорошо бы, внучка, тебе уехать сегодня». Но в этот день я не успела уехать, а на другой день мы уже с папой по дороге на станцию узнали: ночью сгорел Гуторовский железнодорожный мост. Все поезда стоят. Я опоздала на занятия почти на полторы недели. Вот так ослушаться бабушку. Тамара, старшая сестра, после окончания института интересовалась у бабушки, не пошлют ли ее в деревню? «Нет, ты будешь работать и не в городе, и не в деревне». В 1949-50 годах город Геническ действительно был ни городом, ни деревней. Бабушка хорошо понимала, что к ней приезжали разные люди, и с разной целью, поэтому она была очень осторожна, только очень близким людям она могла сказать: «Скоро Сталин умрет, и придет русский, но ненадолго, на очень короткий срок». Действительно, Маленкова быстро отстранили от власти. Я, пережившая ужасы войны на чужбине, как-то в комнате задала бабушке вопрос (обстановка в мире тогда почему-то была очень неспокойной): «Бабушка, не начнется ли война?» - «Нет, войны не будет, но ляжем спать при одной власти, а встанем при другой». Как обидно, что почти все эти чудеса, описанные мною, в основном совершились уже все после войны, а сколько их было раньше, кто может подсчитать, может быть, некоторые дойдут до нас из воспоминаний ее современников? Дай-то Бог. А с какими только недугами к ней не приходили: и с сердечными, и с заболеваниями внутренних органов, и бесноватые - все шли. Лечила она, прежде всего, силой Божьей. Как быстро известие о ее чудодейственной силе разлеталось по городам и весям! В Харькове никто из нас никому не рассказывал о бабушке, но не успела она к нам приехать, как ее пригласил полковник милиции к своему шестилетнему сыну, не ходившему с детства. И бабушка вернула здоровье ребенку. Каждый год потом эта семья приезжала в Муравлёво. Мальчик трогательно, сидя на скамеечке, обнимал ноги бабушки и с любовью повторял: «Моя бабушка, моя дорогая бабушка!» Приезжал к нам архитектор из Тулы, не знаю, жив ли он, надеюсь, что - да. Он был очень красив и, возможно какая-то злопамятная женщина решила отомстить ему за неразделенное чувство. Где он только не лечился, пока не узнал о бабушке. Свою благодарность этот человек выразил на полотне, изобразив бабушку сидящей с четками, и, кроме этого, написал еще один ее портрет. Первое полотно висит почти на том месте, где сидела бабушка, когда принимала людей, а портрет - в нашей маленькой столовой. Всем больным она давала святую воду, молилась, использовала и травы. И больным, и бесноватым она клала на голову шапочку, сверху - камушек (те самые, - из Иерусалима), а на камушек - руку, и читала молитвы. И почти в самом начале «Да воскреснет Бог». Я сама была свидетельницей того, как бабушка лечила бесноватую. Войдя в коридор, я услышала собачий лай, несшийся из бабушкиной кухни. Я испугалась и ворвалась к ней. И что же? На табуретке сидит женщина, бледная, пот льется по лицу - и лает. Никогда бы не поверила, если бы не услышала и не увидела сама. Потом женщина успокоилась, и бабушка положила ее на лежанку отдохнуть. Мне же бабушка сказала: «Внученька, когда я лечу, никогда не заходи сюда, на меня это не действует, а тебе может повредить». Уже в следующий раз, выйдя в сенцы, я услышала крик: «Бабка, не мучай меня!». Я быстро вышла во двор. Это уже была другая больная. Своей жизнью и я обязана бабушке. В возрасте 3-4 лет я заболела гнойным плевритом. В Курске в больнице выкачивали из моих легких гной, но он опять быстро накапливался. В груди моей были не хрипы, а сплошное клокотание. Врач советовал маме положить меня на операцию (удаление части ребер), больше они ничем помочь не могли. Бабушка не разрешила оперировать, и мама забрала меня из больницы. Бабушка не переставала обо мне молиться. И ей приснился сон: я играю на травке около ее дома, подходит юноша с кисточкой в руке и спрашивает: «Матренушка, отчего ты плачешь?» - «Внучка моя любимая умирает». - «Подведи ее ко мне». И он нарисовал мне крестики на левом и правом боку. «Пособоруй ее», - и ушел. В этот же день меня соборовал отец Павел. И произошло чудо: вечером у меня открылась рвота, и весь гной вышел, легкие очистились, и на третий день я попросила есть! А сколько людей после стресса садились у нее в кухоньке, на табуретке с шапочкой святого на голове и с камушком сверху. И получали облегчение. Да, чудные дела Твои, Господи! Сколько людей приходили к ней за советом! Как это важно в трудную минуту прийти к бабушке и разрешить свои сомнения. Длинной цепью выстраивались люди в сенях, за домом. Бабушка спрашивала имя, кратко, точно, спокойно отвечала на все вопросы, никогда не повторялась, потому что прежде чем дать совет, она перебирала четки и, устремив взгляд на икону Божией Матери «Знамение», получала ответ во время молитвы от Богородицы. А вопросы были разные: о родных, о друзьях, о соседях, о делах, о замужестве или женитьбе. Если бабушка благословляла на брак, то просила: «Пожалуйста, только не в пост. А в пост женишься - счастья тебе не будет». Так и случалось. Женщин замужних всегда спрашивала, венчаны ли они. И когда слышала отрицательный ответ, сокрушалась: «Ну, какой же он тебе муж... Ты сначала обвенчайся, а потом у тебя все будет хорошо». Если она считала какое-то дело полезным, она благословляла, а если считала, что делать чего-то не надо, то говорила: «Совета не даю, а воли не отнимаю». Наша семья жила бабушкиными советами: ни одной поездки, ни одного экзамена не начинали без совета бабушки и ее благословления. Вспоминает внучка Маргарита Матвеевна После окончания курсов метеорологов получила назначение на Камчатку, но денег командировочных не было, пришлось ехать домой. Обратилась к бабушке: «Наверное, меня туда не пошлют». А бабушка ответила: «Нет, твоя дорога ждет тебя, и деньги будут». Вскоре получила командировку и уехала в Петропавловск-Камчатский. Благословляя, бабушка мне сказала: «А вернешься ты с Камчатки не одна». Перед отъездом бабушка взяла икону Божьей Матери «Всех скорбящих Радость» и дала ее с собой. Она знала, что меня ждет скорбь. На Камчатке я серьезно заболела, у меня обнаружили малокровие, врачи же поставили на мне крест. Уже не могла видеть, нагнуться - тем более. Уже не думала, что буду жить, легла, перекрестилась и подумала: «Больше не поднимусь!» И снится мне во сне, как будто лежу я около моста и слышу два голоса: женский просит с мольбой: «Спаси ее, она такая еще молодая». Передать словами сладость того голоса невозможно, одежда коснулась моих волос, и я услышала другой голос, мужской: «Да будет жить!» Я выздоровела, как только меня легонько коснулось одеяние женщины. Когда через месяц пришла в поликлинику, врачи мне сказали: «Произошло чудо». Считаю, что бабушка упросила Божию Матерь, а Она - Господа, и Он даровал мне жизнь. Вышла замуж, родила сына и дочь. Когда вернулась, то семья отнимала у меня много времени, и никак не находилось свободной минуты, чтобы сходить на кладбище. И вижу два сна: первый раз я иду по лугу, а навстречу мне бабушка, проходит, не взглянув на меня, а второй раз я пытаюсь пройти к ней в кухоньку, но люди оттесняют меня. Проснувшись, я поняла, что бабушка зовет меня на кладбище. После этого опять видела ее во сне: она ласково мне улыбалась. Во время войны мы с сестрой пошли в лес, топить-то нечем было, набрали хвороста, привезли, ну я и простыла. Зубы стали болеть. С двух сторон - флюс. День прошел, другой. Я и говорю: «Ой, бабушка, не могу, так болят зубы!» А она мне: «Деточка, ты помолись Антипе - Угоднику, авось и пройдет». Помолилась я, легла спать и вижу сон. Идет ко мне старец в белом, с бородой, до сих пор его лицо помню. Подходит и говорит: «Ты же не одна, посмотри, сколько...» Поворачивается ко мне боком, и я вижу: за его спиной и дети, и взрослые, и старики, и все с зубной болью. Потом старец провел мне рукой по лицу. От этого прикосновения я вздрогнула и проснулась. Бабушка в это время молилась. Утром зубной боли как не бывало, и после всю жизнь ни разу не болело. Тамара вспоминает, что наш брат Владимир собрался поступать в институт, летом поехал к бабушке за советом. А бабушка, благословляя его, сказала: «А поступать в институт я тебе совета не даю». Володя был очень огорчен, а мы все удивлены, ведь он был очень способный, необыкновенной души человек. И брат всё-таки поступил. Учился он прекрасно, получил диплом с отличием, получил назначение начальником Новосибирской гидростанции, месяц поработал - армия. Началась война, под Сталинградом он погиб. Ради чего он так провел свои лучшие годы? Днем учился, а вечером работал в столовой счетоводом. В таком тяжелом напряжении, переутомлении, а в результате... За сорок четыре года после смерти бабушки я видела ее во сне всего несколько раз. Сны были пророческими. Обо всех писать не буду, хотя они были необыкновенные, но об одном сне или почти видении не написать не могу, так как благодаря нему поняла: роптание на Бога - великий грех, и он легко не прощается. Я была днем очень огорчена, плакала и с упреком обращалась к бабушке: «Бабушка, ты говорила, что Бог есть, но, наверное, Его нет». Это было днем в 3 часа 15 минут. Я взглянула сквозь слезы на часы и тут же заснула - и вижу: нахожусь в комнате, в которой умерла бабушка, сижу напротив иконы Божией Матери «Знамение». Икона Богородицы медленно-медленно поднимается кверху, а под иконой появляются святые — их было трое - и в центре стояла моя бабушка. Я поняла, как на том свете будут общаться люди. Она смотрела на меня с такой жалостью и недоумением, а я читала ясно ее мысли: «Внучечка, как ты могла такое сказать, даже так подумать, ведь тебе я духовно дала больше всех?! Я тебя прощаю, но мне тебя жалко». Все трое исчезают, икона Божьей Матери возвращается на свое место. Открываю глаза: на часах 3 часа 15 минут. Видение было менее минуты. Но за свой ропот я понесла впоследствии немалое наказание. Остальные сны были тоже вещие, но хватит описания и одного, чтобы мой урок был полезен всем. Не ропщи, за все благодари Бога, ибо Он лучше знает, что тебе нужно. Прости, Господи, мое согрешение! Бабушка, прости свою внучку Людмилу! Рассказывает правнучка Ольга Я всегда верила, что моя бабушка мне поможет. Она всегда знает, что нам нужно. Однажды у меня сильно заболел желудок. Две недели я очень мучалась. Врачи подозревали камни в желчном пузыре. Плохо мне было очень. И вот однажды я лежала, шевельнуться не могла, а бабушкина фотография - напротив меня, в монашеском одеянии, строгая такая. Ну вот, стала ее просить: «Бабушка, миленькая, помоги мне, мне очень плохо». Просила, просила, и боль отошла постепенно. И вдруг ночью я ее вижу во сне: она такая маленькая - маленькая, вся в черном, издалека подходит и говорит: «А ты каждое утро водичку святую пей, и у тебя ничего болеть не будет». И вот с тех пор, слава Богу, больше и не было такой боли. Да, бабушка жила, устремляя свои взоры к Господу, Богородице и всеми своими делами, своей помощью, своими советами, призывает нас грешных, и теперь искать помощи и защиту только у Всевышнего и Матери Божией, потому что без помощи Божией мы ничего не можем сделать. И, конечно, за нас молится перед Престолом Божием наша соотечественница Монахиня Мисаила. Я не знаю, сумела ли хоть на какую долю оживить мою дорогую бабушку, но в дальнейшем я хочу рассказать, как помогала мне она на протяжении всей моей порой нелегкой жизни, будто покровом она покрывала меня и многих, взывающих к ней в самые безвыходные минуты жизни. ПО МОЛИТВАМ БАБУШКИ И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной... Срок настанет - Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я все - вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав - И от сладостных слез не успею ответить, К Милосердным коленям припав. (И. Бунин) ЛЮБОВЬ И МИР Не было, наверное, детей счастливее нас: мы родились и выросли в семье, в которой всегда царили любовь и мир. Воплощением спокойствия и умиротворения была наша бабушка. Милая моя бабушка - в миру Матрена Гавриловна Зорина, а в монашестве Мисаила - родилась в 1854 году в нашем селе Муравлёво, или, как его еще называли, Зорино, Бесединского уезда Курской губернии. Наша бабушка - это наш источник тепла, ласки, любви и, конечно, молитв. Ее молитвы - это наша защита в самых невероятных ситуациях. Ее молитвы берегли нас при ее жизни, и после ее кончины помогают нам жить. Наверное, по молитвам бабушки Господь дал нам такого папу, а ее сыночка, Матвея Васильевича Зорина. Благочестивый, честный, с врожденным тактом и благородством. Папа и внешне был красивый. Особенно были хороши его добрые, голубые глаза. К нам, детям, у него всегда было ласковое слово, а ровное обращение было не только к членам семьи, но и вообще к людям. Он всегда облегчал нашу жизнь и вносил радость и покой в каждое детское сердечко. Не случайно вышла за папу-вдовца, с двумя маленькими детками, моя мама - Александра Афанасьевна Василевская. Мама из семьи священнослужителей: и дедушка, и отец ее - священники. А дядя Амвросий - наместник Киево-Печерской Лавры, архимандрит. Наша двадцатилетняя мама вышла замуж за тридцатишестилетнего папу. Мама окончила гимназию; очень была трудолюбивая. Она умела и шить, и вязать, и вышивать, и петь. Где только мы ни жили, у мамы везде были уют, порядок и... цветы. Господи, как нам Тебя не благодарить за то, что Ты сподобил нас родиться в такой семье. А нас было пятеро детей - один сын и четверо дочерей: Нина, Тамара, Маргарита и я, Людмила. Старший был Владимир. В моих воспоминаниях детства главное место занимали не сестры, а мама и бабушка, так как я часто и долго болела, и они всегда были рядом. Утро. Раньше всех встает моя мама. Я еще сплю. Но стоит мне почувствовать, что мамы рядом нет, меня будто ветром сдувает. Я вскакиваю с кровати и бегу искать маму. Вот и мама! Она уже наливает самовар. Я обнимаю ее ноги двумя ручонками. Мама поднимает меня, целует: «С добрым утром, мое солнышко!» И день начался. Встали мои сестры Тамара и Рита. Они старше меня на четыре и три года. Но мне они кажутся взрослыми. Мама поручает меня Тамаре, и мы идем умываться. Я не очень люблю умываться: вода утром такая холодная. Сестра докрасна натирает мое лицо и уши холщовым полотенцем и ведет меня в комнату молиться. Я очень внимательно повторяю все слова молитвы и очень старательно складываю пальчики перед началом молитвы. «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь». Я очень сосредоточенно повторяю слова «Пресвятой Троицы», а потом молюсь за бабушку, папу, маму, и брата, и всех сестер, и за себя. Вприпрыжку после молитвы бегу в бабушкин домик, а он рядом с нашим новым домом. Глазами проверяю: нет ли подвод перед крыльцом, не заходит ли кто со двора к ней, и тогда бегу к бабушке в ее кухоньку, где в основном и проходит ее жизнь: здесь она молится и здесь принимает людей. - Доброе утро, бабуся! Я уже умылась и помолилась, - сообщаю я ей. - Доброе утро, егоза! - бабушка крестит меня и дает мне святой воды и кусочек просфоры. Я сажусь рядом с бабушкой на скамейку напротив печки, бабушка садится рядом. В руках у нее, как всегда, четки. Я люблю сидеть с бабушкой молча: в печи горят поленья дров, вокруг огня горшочки. Особенно мне нравится наблюдать за маленькой махоточкой (самый маленький глиняный горшочек), в нем варится молочная пшенная каша. Она пыхтит, надувается пузырем, поднимается все выше и выше и, наконец, будто тяжко вздохнув, лопается и опускается. Мы обе смотрим на огонь. Бабушка перебирает четки: значит, она молится. А я вспоминаю, что здесь мама вчера сказала нашей соседке Прасковье Ивановне: «Конечно, мама больше всех любит Людочку: ведь она ее с того света за ножки вытянула». Я не люблю надоедать взрослым с вопросами, особенно когда они обращаются не ко мне. Я знаю, что совсем недавно меня мама вытащила за ручки, и не с «того света», а из ямки. Она разрешила нам поиграть на песочке за нашим огородом, а Тамаре поручила меня засыпать по шейку песочком. Тамара с Ритой, еще соседские дети Липилины помогали, выкопали ямку в песочке, поставили меня туда. Мне не понравилось сначала: песочек холодный был, а потом, правда, теплым присыпали по шейку, а сами стали строить песочный городок. Вдруг кто-то закричал: «Коров на обед гонят». Все с криком разбежались, сестры за мамой побежали, а ко мне уже первая корова подходит, я от страха даже не закричала. А корова понюхала, перешагнула через мою головенку и пошла дальше, оставив меня, онемевшую от страха. Тут прибежала перепуганная мама: «Сейчас я тебя откопаю, сейчас освобожу». Разгребая вокруг меня песок и вытаскивая меня за ручки, она все повторяла: «Слава Богу, все хорошо, все хорошо!» Девочки тоже помогали откапывать меня, а сами, перепуганные, плакали. Мама и их успокаивала: ведь они тоже испугались за меня; «Глупышки, я же просила закопать по шейку не стоя, а лежа. Ну, я сама виновата: надо было вам объяснить хорошо. Ну-ну, не плачьте, все обошлось хорошо!» Вот так меня мама и вытащила за ручки, и не с «того света», а из песочной ямочки. Как я люблю вот так сидеть рядом с бабушкой и разрешать про себя свои сомнения, иногда я мечтаю. Я люблю мечтать. Дверь открылась, и мама с порога: - Самовар на столе, бабушка с внучкой, прошу к столу. Я знаю, папы за столом не будет: он уехал в Москву за товаром. К столу мы собираемся дружно. «Все должны уважать маму, - так говорит нам папа, - мама не может целый день стоять у стола». Сегодня за столом соберутся все: бабушка, мама, мама-крестная - Лидия Владимировна Сафронова, сестра первой папиной жены, Тамара, Рита и я. Как хорошо и радостно жить! Мне кажется, у нас никогда не убирали со стола самовар. Он кипел на столе утром и вечером. И такой уют создавали эта тихая песенка кипящего самовара и блестящие мерцающие огоньки поддувала. Вот бабушка прочла «Отче наш», все садятся, мама укладывает чистые яички под крышку самовара, и пока все заняты подготовкой бутербродов, я с восторгом любуюсь «уродиками» на стенке самовара: то сплющенные, то изогнутые, то тощие, они смеются надо мной, а я тихонько смеюсь над ними. Но это моя тайна. Свои впечатления я не люблю выплескивать на всех. Ведь у ребенка свой мир, своя жизнь, куда он не хочет впускать никого другого. Чай мы пьем в бабушкином доме, чтобы бабушка далеко не отходила от своих посетителей. Я люблю бабушкин домик. Там всегда уютно, чисто и спокойно. Большая комната светлая, два окна во двор и три на улицу. С правой стороны от двери стояло пианино. Это пианино мамы-крестной и дамский письменный стол тоже ее - изящный, черного цвета, он приютился в уголке. Напротив стоял стол и диван, а на стене картина «Море и над ним чайка». А в углу бабушкина икона - большая, красивая «Троеручица» - и перед ней всегда горящая лампада. Эту икону привез бабушке монах из Иерусалима после явления ей Божией Матери. В бабушкиной спальне стояла кровать, в святом углу — икона Спасителя и тоже день и ночь горящая лампада; рядом с кроватью - кипарисовый сундучок из Иерусалима. Запах от него был нежный и очень приятный. У входа - шкаф, но что там было - не знаю. Он был бабушкин - и это главное. В красивых рамках две фотографии. На одной молодой мужчина - это жених мамы-крестной. Он погиб. А на второй - мама-крестная в длинном платье, стоит около своей мамы, мне кажется, суровой женщины, а с другой стороны - изящная, высокая, в черном бархатном платье, с красивой брошью на груди, Мария - сестра мамы-крестной, первая псковская красавица и первая жена моего папы. Она умерла, когда ей было 34 года. В новом отцовском доме все было больше и выше. И большая гостиная, и столовая, и детская, и спальня, и большая кухня с огромной печкой. Мебели было мало - только все необходимое. Зато сколько радости приносил нам «волшебный фонарь» со светящимися картинками, который бабушка тоже привезла из Иерусалима. Вся жизнь нашего Господа Иисуса Христа проходила перед нами. Но это было только по праздникам. И тем дороже это было для нас. Володя с Ниной учились в Курске и жили у маминой тети Анны Львовны, у нее был двухэтажный дом: четыре комнаты внизу и четыре вверху. Зато летом мы были все вместе. Володя помогал папе в закупке товаров и продаже их в нашей «лавочке», как говорили здесь жители. Нина помогала маме, но в основном она была с нами. Мне кажется, первое, что я вспоминаю, — это как Нина нас учит рисовать. Я рисую по собственному вдохновению. И, конечно, это должны быть сказочные принцессы. Но почему-то Нина меня огорчала: - Людочек, - так она меня звала, - но почему у твоих принцесс руки длиннее ног? - Я вздохну, но продолжаю все так же. - Летом надо больше быть на воздухе, хватит протирать штанишки, рисовать зимой будете, - командует мама-крестная. Сколько радости, визга на берегу нашей реки Сейм! Берег был меловой, чистый, вода прозрачная, но немножко прохладная: очень много было родниковых ключей. Мне вообще не разрешали долго барахтаться в воде, мама-крестная бесцеремонно вытаскивала меня из воды, закрывала теплой простыней и усаживала на деревянный, прогретый солнцем мостик. Еще все плещутся в речке, вижу, подходит к нам отец Павел. Он уже, приехав из города и выпив чай, пока бабушка занята, решил прогуляться к реке. Всех поприветствовал, сел рядом со мной на мостике. И как будто, между прочим, стал мне рассказывать неприятную историю. Зашел он в комнату и вдруг услышал жалобный, тонкий, чуть скрипучий голосок, а раздавался он из-под чехла пианино: «Посадила меня девочка в коробочку, а у меня дома остались детки, и сам я уже второй день ничего не ел и не пил». Я затаила дыхание: ведь это я вчера посадила красивого жука в спичечную коробку. «Вот если бы эту девочку посадить в такую темную и тесную коробочку и не дать ей ни есть, и ни пить», - отец Павел замолчал. Я почувствовала себя виноватой, но тоже молчала, что это девочка - я! Хорошо, что он не спросил: «Кто же это такой злодей?» Зато, как только мы вернулись домой, я побежала в бабушкин дом, достала коробочку и скорее во двор, к тому месту, где я этого жука нашла. Вечером отец Павел погладил меня по головке. Мы все любили не только речку, но и прогулки с Ниной, мамой-крестной, в лес. Мама обязательно укладывала в наши корзиночки калачи, яички, огурцы, пирожки с рисом и яичками, заваривала чай и, покрыв все наши головки шапочками, благословив, отпускала в лес. Что это было за очарование! Каким величественным и таинственным казался мне мир! Сколько загадок и чудес раскрывал он передо мной. К лесу вела узкая дорожка посреди высокой ржи. Она казалась мне высоченной стеной, нарядной и праздничной, украшенной васильками. В лесу я бегала от цветочка к цветочку, порой отрываясь от остальных. Но зоркий глаз крестной не давал мне развернуться. - Колокольчики - маме, а бабушке - ромашки, - передавала я цветы сестрам. - Но только отрывай подлиннее стебли, - напоминали мне мои сестрички. Все уже притомились, и Нина с крестной нашли зеленую лужайку и стали на салфетку выкладывать все, что положила нам мама. Пока занимались подготовкой к закуске, я старалась собрать больше цветов. А в лесу было чудесно: куковала кукушка, заливался соловей, на все лады звенели голоса разных птичек. Я не могла остановиться! Чудный Божий мир очаровывал меня. - Не уходи далеко, а то потеряешься, - предупредили меня сестры. - Я вас всех вижу, вот только на эту горочку, - успокоила я их и... застыла на месте. Окаймленное белыми березами, как гладкое зеркало, блистало на солнце озеро: застывшие на берегу березы отражались в воде. Эта красота сразила меня. Я даже зажмурилась, думая, что это исчезнет, стоит мне открыть глаза. Но все было так же волшебно, прекрасно. Я закричала: - Мама-крестная, Нина, идите скорей сюда, - мне все казалось, что эта красота вот-вот исчезнет на моих глазах. Я не помню, как восприняли эту картину мои родные, но это озеро с его белыми отраженными березами осталось в моей памяти на всю жизнь. А дома нас уже ожидала мама. Как я ее люблю! Мы вручаем ей колокольчики, мама целует нас всех, а с ромашками я бегу к бабушке. Она любит цветы. - Спасибо, внучечка, вот порадовала меня! - и бабушка ставит цветы перед иконами. А я уже с мамой. Она хочет мне что-то показать. Сестры сортируют цветы, а я с мамой иду к большой корзине, где высиживает яйца гусыня - «запоздалая мама», как говорила о ней моя мама. Я с гусыней не дружу: я не люблю, когда меня щиплют за ноги. Сейчас гусыня на прогулке. Я заглянула в гнездо: из одного гусиного яичка пробивается носик. - Мама, мама! Почему у него черный носик? Мы с мамой наклонились над корзиной. - Мамочка, ведь у гусыни красный носик. - Значит, он будет похож на папу-гуся, и будет такой же красивый. Я знаю, моя мама всех любит: всех ребят в школе, всех учителей - они всегда идут к ней со всеми своими невзгодами и радостями. Она умеет всех выслушать, успокоить, и потому к ней все тянутся. А как-то папа привез ей что-то в мешке: - Шура, - обратился он к маме, - тебе подарок. И вдруг этот подарок хрюкнул в мешке. - Где же ты нашел этого заморыша? - удивилась мама, доставая из мешка маленького, худого, курносого и вшивого поросенка. - Знаешь, - ответил папа виновато, - никто его не захотел купить, а я подумал: не довезет его продавец до своего дома, мы все-таки ближе живем... И тут мама проявила всю свою деловитость. Она посадила поросенка в таз с теплой водой, сестры помогали маме его держать, а я бегала вокруг и смотрела, как он все розовел от теплой воды и гребешка... Целый вечер вся семья провозилась с этим заморышем. Он даже не хрюкал. Мама спокойно укутала его в старую простыню и как ребенка передала Нине: - Подержи его, а то он замерзнет. - Какой же он маленький! - удивлялась я. Поросенку тепло понравилось. Мама принесла бутылочку с молоком и соску. Сколько же было радости, когда этот «Малыш» (так мы его прозвали) зачмокал, и даже от удовольствия хрюкнул. - Его нельзя относить во двор, хотя и лето. Мы его положим в кухне. И чтобы он не замерз, мама принесла подушку и положила его, не снимая простыни. И наш гость, напившись, согревшись, заснул, как ребенок. Сколько же возилась мама с этим поросенком, пока он не окреп. Сестры помогали и купать и кормить его. Спал он только на подушке. До чего же это был воспитанный поросенок! Он усвоил все правила приличия в нашем доме и хорошел с каждым днем. За мамой он следовал всюду: она шла во двор, и за ней - «хрю-хрю» - следом Малыш; мама в школу - и он за ней. - Иди домой! - возвращала она его. Даже мамины ученики полюбили Малыша. А вечером, когда мама садилась проверять тетради, он клал ей на колени свои ножки, а сверху курносую мордочку и, закрыв глаза, тихонько хрюкал. Резать такое «благородное» животное никто бы не смог. И папа, пока поросенок был еще небольшим, вручил его какому-то артисту цирка. Мы все о нем долго скучали. И вот теперь эти странные гусята. Три появившиеся на свет гусенка не вызывали у меня симпатии. Лапки темные, будто все время в грязи топчутся, а носики вовсе неумытые. Один гусь и две гусыньки: одна сразу захромала на лапку, а вторая вовсе не росла. Зато гусь за троих вырос: огромный, важный, он даже разговаривал не по-гусиному «га-га-га», а шел по двору и кричал, как осел: «И-и-иа». Признавал он только маму. Мама идет к колодцу, и он важно шагает за ней и кричит: «И-и-иа. Не подходите к моей хозяйке». Люди стали обходить наш дом, зная нрав этого строгого сторожа. - Мамочка, - звала я маму, - привяжите гусака, он не пускает меня во двор. Я даже брала кусочки хлеба. «Теша, теша», - звала я гусака ласково. А «теша» важно подойдет, аккуратно снимет своим темным носом кусочки хлеба с моей ладошки, но тут же зайдет с другой стороны и обязательно ущипнет меня за ногу, а потом важно отойдет. Целый год этот мамин красавец пугал нас, детей, и соседей. Однажды к маме пришел из соседней деревни Полевой знакомый мужчина. - Ну, зачем тебе, Афанасьевна, этот гусь? Нужен сторож - заведи собаку, - уговаривал он маму продать ему этого гусака. И, наконец, этот красавец ушел из нашей жизни. Прошло время, приходит этот мужчина и приносит к празднику уже обработанную гусыню. - Ну, Афанасьевна, пришел я к тебе с благодарностью. У меня теперь целое стадо темноносых гусей, только самого гусака уже нет. Погиб он, как настоящий герой. Отогнал я своих гусей к речке, вдруг слышу крики: «Бешеная собака!» Смотрю - она бежит прямо на моих гусей. Но тут наш гусак взмахнул крыльями и ринулся на бешеного пса. Как коршун, вцепился в спину собаки и придавил ее крыльями. И не отпустил, пока не прибежали с ружьем. Но и гусак погиб. Я видела, как опечалилась мама. Господь одарил мою мамочку глубокой любовью ко всему живому, и все платили ей добром. Вечером, когда все дела у мамы были закончены, она собирала нас в саду, а зимой у камина, и учила нас петь. Сама она пела в церковном хоре, и к каждому празднику мы с ней пели «Рождество Твое, Христе Боже наш», «Светится, светится», «Слава в вышних Богу». Пели и детские песни: «Ах, попалась, птичка, стой». Мне нравилось «Слети к нам, тихий вечер». Мне казалось, что эта песня про наши долины, про наши березы, про нашу зарю. Мы с Ниной часто вечером поднимались на горку и провожали солнышко спать. Пели «Вечерний звон», но когда начинали петь «Буря мглою небо кроет», чувство какого-то беспокойства охватывало меня, и какой-то непонятный страх сковывал мое сердечко. Особенно слова «то, как зверь она завоет, то заплачет, как дитя». Я забиралась к маме на колени и даже вздрагивала. «То как путник запоздалый, к нам в окошко застучит», - я смотрела на окна, как будто ожидая какого-то незваного гостя. И такой нестерпимой тоской наполнялось все мое маленькое существо, что я вдруг заливалась слезами. Никто не мог понять мою душу, а сама я рассказать не могла. Но мама что-то чувствовала, и мы перестали петь «Бурю». Зато как мы любили слушать, когда она пела «Я помню вальса звук прелестный»! Мы все замирали. «Вы просите песен, их нет у меня», «У камина» - мама много знала и пела романсов. А если мама была занята, Нина собирала нас на крыльце бабушкиного дома летним вечером и рассказывала нам о звездах, учила находить Большую и Малую Медведицу. А вечера были восхитительные. Весь луг был залит серебряным светом луны, а на фоне не совсем потемневшего неба вырисовывался ольховый лес, таинственный и загадочный. Воздух был насыщен ароматом маттиолы, душистого табака и роз, вокруг будто была разлита какая-то нежная грусть, а в кустах заливались сладостными трелями соловьи. Мы умолкали от какого-то необъяснимого чувства счастья и покоя. Эти вечера делали нас добрее и душевно богаче. И, помолившись Богу, мы шли к бабушке, она всех нас осеняла крестом, а потом - к папе и маме, говорили всем «Спокойной ночи» и засыпали здоровым сном счастливых детей. Осенью я чаще была у бабушки. Даже когда у нее было много людей, я забиралась с куклой на печку и вела с ней разговоры. Когда бабушка оставалась одна, я спускалась с печки и в постные дни ела с ней манную кашу с вишневым вареньем. А затем она доставала круглую шкатулку, полную лесных орехов. Лучшего лакомства для меня не было. А бабушка в это время отдыхала. Вот пришли мои сестры из школы. Я их очень люблю. Я бегу к ним со своими просьбами: сшить наряд для куклы, сделать тряпичную куклу. А вечером, когда Тамара и Рита готовят уроки, мне дают карандаш и бумагу. Я рисую долго и старательно. Но не было для меня большего удовольствия, как взобраться на стул перед комодом, разложить старые мамины толстые тетради, исписанные ею в гимназии. Я молча их листала. Листая, каждый раз я переживала какие-то необыкновенные минуты: каждый листок был для меня полон тайн, волнующих загадок. Какой-то радостный трепет вызывало у меня это перелистывание. Для полного счастья не хватало, хотя бы изредка, самой маленькой картинки, совсем маленького рисунка. И я каждый раз ожидала чуда: вот сейчас появится необыкновенный, крошечный, где-нибудь в уголке листа рисунок. Это созерцание маминых записей проходило в полном сосредоточенном молчании, я ничего не замечала вокруг в эти волнующие для меня минуты. Как был непонятен и загадочен мир маленькой девочки! Если было с утра холодно, мама говорила: - Сегодня ты посиди дома, поиграй, порисуй. Но я любила сесть у окна и молча наблюдать за жизнью за окном. Вот пробежал кот Мика. Он так осторожно ставит свои лапки, как будто боится их замарать. Но если это была зима, особенную жалость вызывали у меня воробьи и галки. Мне казалось, что их голеньким ножкам очень холодно, а я ничем не могу помочь. И это меня огорчало. Как много детских раздумий, размышлений остаются навсегда сокрытыми от всех. Совершив какую-нибудь проделку, шалость, я знала, что это плохо, и я никогда не пыталась отказаться от своей вины или скрыть свой грех. Я должна была обязательно путем раскаяния снять с души эту боль. Как-то я залила чернилами красивую шахматную скатерть. Только вошла в комнату мама, я бросилась к ней и показала ей залитую скатерть. Глядя на мое виноватое лицо, мама ласково сказала: - Доченька, ты же это не нарочно сделала, и я могла разлить чернила случайно. Я даже не знаю, как чернильница у меня из рук выскользнула. Мама погладила меня по головке и добавила: - В следующий раз держи чернильницу крепче. Я обняла мамочку двумя руками: - Мамочка, я тебя так люблю! - И я тебя, дочечка! А в те дни, когда я оставалась одна, я садилась за мамин туалетный столик перед трюмо, любовалась красивыми статуэтками, флакончиками с духами, и особенно меня волновала шкатулка с мамиными украшениями. Я постепенно доставала одно за другим ожерелья и украшала свою особу, а затем, чтобы завершить свой туалет, я взяла мамин гребень из слоновой кости и решила расчесать свои густые кудряшки. А он был изящным и не был предназначен для такого варварского обращения. Гребень сломался пополам. Я даже не избавилась от всех блестящих сверкающих украшений, схватила гребень и забросила его в траву. Целый день я терзалась укорами совести, и вид мой был настолько угнетенный, что мама вечером спросила: - Людочка, ты не заболела? - и приложилась губами к моему лбу. И тут, как прорвавшаяся плотина, сквозь слезы полилась моя самообвинительная речь. Мама поняла, как я уже себя наказала терзаниями совести, и спокойно сказала: - Пойдем, Людочка, поищем хотя бы части гребешка. Мы его быстро нашли, мама положила его в шкатулку, посадила меня на колени и, приглаживая мои кудряшки, спокойно стала мне говорить: - Доченька, ты еще маленькая, но ты обязательно запомнишь, что я тебе скажу. Ты у нас хорошая девочка, никогда не бери чужих вещей, даже для такой цели, для которой был взят этот гребешок. Испортишь свою вещь — жалко, обидно, но тебя не будут мучить стыд и ответственность. Ты поняла меня, моя девочка? - Да, мамочка, я больше ни у кого ничего не возьму без разрешения, - отвечала я, заливаясь слезами от стыда перед мамой и жалостью к ней, потому что я ее лишила такого дорогого подарка: этот гребень подарил ей папа. И только моя мамочка могла так облегчить мои мучения без гнева и упрека. И это такое счастье - быть понятым и прощенным! А сколько радости нам приносили праздники с их предпраздничной суетой! Закончилась тщательная уборка, в доме чистота: в душе томительное, но пленительное ожидание самого праздника. В Чистый четверг мама с утра нас всех искупала. Накануне была примерка новой одежды, все-все новое: от чулок и обуви до красивых лент для волос. Папа уже привез к четвергу нам всем китайские фонарики. С каким нетерпением мы ждали старших из церкви со святым огоньком после чтения Двенадцати Евангелий! И наши фонарики зажигались горячим чувством любви к Богу. Вечером все наши фонарики были развешаны в саду, и мы не могли уйти из сада, пока нас не уводили спать. После Чистого четверга заканчивалась подготовка и выпечка куличей. Как я любила смотреть, когда мама разделывала тесто! Оно было такое ароматное, что мне казалось, его можно есть сырым. Таких куличей, как пекла моя мама, я не ела и не видела ни у кого и никогда. Творожную пасху я маме помогала укладывать в формочку: с особой ответственностью подавала маме тонкие досочки, которые она вкладывала в донышко. Никогда мама не сказала мне: «Не мешай». Наоборот, она благодарила меня за помощь. Бабушка уже испекла просфоры: белые, красивые, зарумяненные. Я смотрю на них и думаю: «Ну, почему нельзя взять и съесть?» Но я твердо знаю: нельзя - и всё! Вот и Пасха! Что за чудный день! Еще вчера колокол звонил протяжно: «Б-о-о-м! Б-о-о-м!» («К нам! К нам!»), а сегодня с утра (ночью я спала) звонко, радостно: «Дили-дили-бом! Дили-дили-бом!» («Как хотите! Как хотите!» - так папа объяснял значение колокольного звона). С вечера мы все просим бабушку, папу, маму взять нас на ночную Пасхальную службу Нам обещают взять, когда мы подрастем. Нас укладывают спать, но мы долго не можем заснуть. А утром, еще до восхода солнца, нас будят. Это радостное раннее пробуждение сразу снимает сонливость, и мы быстро одеваемся и, ощущая всю важность этого утра, сосредоточенные подходим к столу. На столе освященный кулич с зажженной свечой, вокруг яички, творожная пасха, кусочек ветчины и соль. Мы все стоим у стола напротив святого угла, а мама, папа и бабушка поют «Христос Воскрес», «Светися, светися, новый Иерусалиме». А потом мы подходим к бабушке, папе, маме и друг к другу со словами: «Христос Воскресе!» - «Воистину Воскресе!». Трижды произносим, и трижды нас целуют в щечки. Как торжественно и строго все это проходит. Разговевшись, все взрослые ложатся спать, а мы досыпать. Ощущение таинства окутывает нас, детей, и мы долго не можем заснуть. Но, наконец, наступает тишина. Все спят... Просыпаемся мы раньше старших, спешим надеть все праздничное, наша мама-крестная (она оставалась с нами) красивыми бантами завязывает ленты на голове. Вот проснулась вся семья. Мы ничего не говорим, но чувство праздничности волнует и радует нас. Дверь в столовую закрыта. Володя берет меня на руки, и в это время мама-крестная распахивает обе половинки двери в столовую. Какой восторг вызывает у нас этот праздничный стол! На белоснежной скатерти так красиво вырисовывается наш столовый сервиз. Во всю длину стола расставлены небольшие букетики ранних цветов. Стройными группами стоят красивые винные бутылки, а на столе чего только нет: и ароматный, золотистый окорок, запеченный в ржаном тесте, и индейка с яблоками, и заливные рыбы в больших блюдах, и копченая севрюга, нарезанная ломтиками и обложенная свежими огуречными скибочками. Глаза разбегаются. Все красиво, все вкусно! Мы не были голодными, но праздничный стол - это подарок от Бога за родительские труды, это радость души для всех. В этот день мы обязательно получаем подарки: Тамаре и Рите - красивый яркий мяч, а мне куклу. Стол, такой же нарядный, стоит весь день. Подъезжают с поздравлениями отец Леонид с матушкой, Мария Васильевна, агроном с семьей и другие. Но мы, уже уставшие, обновляем свои подарки. Незаметно и Святая Троица. Оба дома в цветах и березовых ветках. Но все-таки на Троицу наша семья отдыхает от суеты и беспокойства. Волновались больше мы, дети: нарвать цветов, наломать березовых веток, украсить бабушкин и наш дома. На Троицу всей семьей ходили в церковь. Мама пела в церковном хоре. Я ее голос сразу узнавала: мягкий, бархатный. Конечно, я не понимала, что происходит во время службы, но вся атмосфера Божественной службы заставляла меня ощущать какое-то необычное волнение. Иногда папа брал меня на руки или бабушка усаживала на свой стульчик. Но с каким усердием становилась я на коленочки и вместе со всеми поднималась с мягкой нежной травки. Из всей службы я запомнила свои поклоны на травку и отца Леонида с кадилом и крестом. Хорошо и радостно проходило лето. Зима тоже радовала меня. Снег. Сугробы. Горки. Саночки. Летишь с горки и бух прямо в сугроб. Отряхнусь чуть-чуть и опять наверх. Домой приходила раскрасневшаяся, счастливая и вся с головы до ног мокрая, и как приятен был запах свежеиспеченного круглого хлеба! - Мамочка, пожалуйста, дай мне горбушку хлеба с маслицем! - Сначала переоденься, с тебя уже целое озеро накапало. Мама весело меня переодевает, дает бутерброд. А потом читает мне сказку про Царевну-Лебедь, и я уплываю вместе с Лебедем-Царевной в царство сна. А вечером, когда Рита с Тамарой выполнили свои домашние задания, папа обращается к маме: - Одевай девочек потеплее, поедем кататься. Нас радует предстоящая прогулка, мы суетимся около мамы, она тщательно проверяет наши закрытые ушки, в сани расстилают ротонду (теплая длинная накидка без рукавов) на лисьем меху, нас сажают близко друг к другу и закутывают со всех сторон. Как мы радовались быстрому бегу папиного рысака, только снег отлетает от его копыт! Все деревья покрыты пушистым инеем, блестят снежинки, сверкая в лунном сиянии, и, как драгоценные камни, блестят наши счастливые глаза. Мы весело и радостно смеемся, смеется и полная луна, которая будто гонится за нами. Неужели это было? Было! Было! Но все растаяло, как этот сверкающий снег. Наверное, этот год был вершиной нашего детского счастья. Вот и Рождество Христово! Накануне еще никакого разговора о елке. Между собой мы немножко волновались. Но все же нас успокаивало: папа все делает вовремя. Всем сказали «Спокойной ночи!» и молчаливо пошли спать. А утром Володя открыл дверь в нашу гостиную — и елка-красавица предстала, как в сказке, перед нашими глазами. Сколько новых игрушек было обнаружено, сколько новых блестящих шаров! Елка была пушистая и высокая, и ее звезда почти упиралась в потолок. А внизу, под елкой, подарки, подарки... Стали собираться гости. Первыми пришли отец Леонид с матушкой Ольгой, с ними Мария Васильевна, учительница немецкого языка в селе Лисово. Маленькая, худенькая, с узким лицом и длинноватым носом, она была душой общества. Она сияла всегда радостью, неисчерпаемым юмором. Пародировала она бесподобно. Она очень часто приходила к нам. И наша семья вместе с ней и агрономом Максимом Михайловичем также устраивали за чаем концерты. Когда Максим Михайлович с Марией Васильевной разыграли водевиль «Теща в дом - все кверху дном», все от хохота попадали со стульев. Прекрасно читал раннего Чехова - «Антошу Чехонте» - отец Леонид. Мама пела прекрасно. Мама-крестная под аккомпанемент пианино мелодекламировала «Заводь спит, молчит вода зеркальная». Последняя приехала тетя Поля с двумя сыновьями - Ваней и Нариманом. Перед приходом гостей мы, сестры, похристославили перед папой, мамой, крестной. Нина и Володя нам помогали. Сначала был детский праздник. Руководил им наш Володя. Каких только игр он нам не придумал, каких только не заготовил призовых подарков. Всем было весело, Я сидела у папы на коленях и, когда уже все, уставшие, пристроились кто где, я обратилась к Володе: «Володя, давай попляшем!». Володя часто кружил меня по комнате, вот и теперь, приняв приглашение «дамы», он подхватил меня на руки, закружил в вихре вальса под чудесное пение «Я помню вальса звук прелестный». Пела мама, отец Леонид, жена агронома Елена Сергеевна, а я с самым серьезным видом протягивала свою ручку к Володиной, и мы кружились с ним до конца романса. Выступали и мои сестры Тамара и Рита, читали стихотворения. Я не помню, кто получил какой подарок, я уже безмятежно спала на папиных коленях. «Да, то был вальс, прелестный, томный. Да, то был дивный вальс!». Но для нас он был последний. Как я была поражена, когда после праздников я увидела: папа рубит эту чудо-елку на моих глазах. Помню, в молчаливом оцепенении смотрела я, как красота, радость, веселье рассыпаются на моих глазах. И страшное чувство утраты чего-то дорогого и бесценного впервые ранило мое сердце. Праздники. Одни уходили, другие приближались. Неудивительно, ведь у нас была большая семья: бабушка, папа, мама, Володя, Нина, Тамара, Маргарита и я. Очень близким человеком нашей семье была моя мама-крестная. И все дни Ангелов шли один за одним. Подарки были скромные, но сам день Ангела был торжествен и праздничен. В день Ангела мы всей семьей шли в церковь. После службы отец Леонид поздравлял именинника и дарил ему большую просфору. Несмотря на то, что жизнь все-таки состоит в основном из будней, она казалась мне сплошным праздником. Правда, ранние годы моей жизни были омрачены многими болезнями. Сначала золотуха сплошной корой покрыла мой затылок. Затем няня Алена весной гуляла со мной в саду, постелила шерстяную дорожку на земле и, пока я рвала цветочки, она на этой дорожке и уснула, а я, набегавшись, пристроилась рядом с ней, только не на дорожке, а на сырой земле. И начались мои страдания. Сначала я не могла встать на левую ножку. Мама с папой стали растирать мне бедро; от этой процедуры я кричала так, что, наверное, слышно было во всей деревне. Повезли в город. Рентген - и в тот же день операция. Я безропотно ложусь на какой-то длинный стол, вижу: кто-то подходит ко мне сбоку и кладет мне на лицо мокрую тряпку. Проснулась я в большой комнате, мою руку держит врач. Долго заживали три большие раны на бедре. Я очень скучала о маме и всё ее звала, а меня - там были еще две женщины - успокаивали: «Ты поспи, мама твоя на кухне картошку жарит». Милая моя мамочка, она не могла часто приезжать ко мне. Моя дорогая бабушка навещала меня в больнице, говорила, что очень скучает по своей «егозе» и грустит, что никто теперь не сидит с ней по утрам на скамеечке. Она утешала меня, говорила, что скоро я буду дома. А когда она собралась уходить, я стала горько плакать, и бабушка, волнуясь, забыла оставить мне куклу, которую принесла для меня. Из больницы я не домой попала, а к бабушке Анне, маминой тете. Здесь, в Курске, жили у нее Нина и Володя. Они ко мне в больницу приходили почти каждый день. Бабушка Анна положила меня на свою широченную кровать, чтобы я не раскрылась, не упала. Я любила сидеть в ее кресле у окна и смотреть на улицу. Но там ничего интересного не было. Мостовая булыжная, тротуар кирпичный, и напротив такой же двухэтажный дом за высоченным забором. Я ни разу не видела, чтобы кто-нибудь вышел из этих огромных ворот. Когда бабушка была занята в столовой, мне нравилось быть с ней. Там был большой стол, окруженный стульями с высокими спинками, а у стенки стоял красивый ореховый буфет; за окном прыгают воробышки, летают бабочки, и от крыльца вглубь сада по обе стороны желтой тропинки ведут две дорожки маргариток. Сад был большой, и кругом была зеленая-зеленая трава. Но больше всего мне нравилось, как бабушка проверяла банки с вареньем. Она доставала из буфета баночку, развязывала ниточку, снимала бумажку, проверяла, нет ли плесени, и опять закрывала той же бумажкой. И так - баночка за баночкой. Но вот она открыла бумажку, и голова ее - бух: бабушка заснула. Проснулась и опять за дело. Следующую открывает баночку и опять - бух, голова свалилась, опять проснулась и продолжает свое дело. И у меня занятие - тихонько, молча наблюдать за бабушкой Анной. Вечерами Володя брал меня на руки и с улицы Золотой нес на Красную площадь. Там меня очень удивляли огоньки, как будто свисающие с неба. Напрасно Володя мне рассказывал про провода, я молча слушала и оставалась при своем мнении: они, как воздушные шарики - и никаких проводов. Наконец, я дома. Папа на лошади встретил меня с мамой и бабушкой прямо у вагона в Полевой. Он аккуратно взял меня на руки, расцеловал и все боялся, что сделает мне больно. Как хорошо дома: вот мои сестры стараются меня развлечь, вот важно ходит кот Мика - всё такое родное, близкое, дорогое. Ходить я разучилась, долго меня носили на руках, но однажды посадили меня на горшочек, и все вышли. Я ждала, ждала, подскочила и побежала. Радость была всей семье. Боли не было, остались три глубоких шрама на бедре. Не успела я встать на ножки, как меня стал мучить кашель. Не спит ночи мама, не сплю я. Опять растирание. Опять больница! Гнойный плеврит. Посадили меня на стул, одна сестра держит ножки, вторая прижала меня к спинке стула, третья держит ручки, а врач стоит с левой стороны с иглой. Кто-то держит тазик. И вот начали выкачивать гной в тазик. Я так кричала, что моя бедная мамочка бегала по всей больнице, чтобы не слышать моего крика. А больные в коридоре говорили: «Живого ребенка режут!». Выкачали три стакана гноя. Забрала меня мама домой. Ничего не помогло. Задыхаюсь, захлебываюсь гноем, мне нечем дышать. Опять меня мама везет к врачу. - Удалить надо часть ребер и очистить легкие, больше мы ничем помочь не можем. - Нет, - сказала бабушка, - не даю совета калечить мою внучку. Я лежу не поднимаясь. Сестры регулярно дают мне какие-то лекарства. Пью безропотно, но в груди все больше и больше клокочет. Меня положили в гостиную, открыли все окна, чтобы мне легче было дышать. Сидит около меня моя мамочка и плачет. Мимо окна проходит соседка Соня, заглянула в окно, «успокоила» маму: «Сидишь? Сиди - не сиди, плачь - не плачь - все равно умрет». Мне непонятно, почему плачет мама, но мне жалко ее: ведь она никогда не плачет. Господь хотел меня, безгрешное дитя, забрать к Себе, но бабушка, любя меня (ведь внешне я копия ее, от пяточек до ушей без мочек), умолила Господа, и я осталась на этой земле для мира, печали и слез. Бабушка в эту ночь долго молилась. Несколько раз подходила ко мне, даст мне глоток святой воды, перекрестит и опять идет к себе молиться. И помолившись, бабушка заснула и видит сон. Играю я около ее дома на травке, а она стоит около меня и плачет. Подходит к ней юноша с кисточками и спрашивает бабушку: «Матренушка, о чем ты так горько плачешь?» - «Внучка моя любимая умирает». - «Подведи ее ко мне». Бабушка подвела меня к нему. Он кисточкой нарисовал мне на левом боку крест и сказал: «Пособоруй ее!» И бабушка проснулась. Это был Пантелеймон-целитель. В этот день отец Павел соборовал меня. Мама держит меня на руках, отец Павел соборует, а сам Бога просит, чтобы я не скончалась во время соборования. Мне нечем дышать, но я внимательно слежу, как отец Павел ставит мне крестики на лице, на руках, на ножках. Две женщины помогали отцу Павлу. После соборования положили меня в кроватку, отодвинутую от стены на середину комнаты. Мне было тяжело дышать. По обе стороны кто-нибудь из сестер все время сидит рядом. И вот то, что было не под силу врачам, то по вере моих близких было возможно Господу! Произошло чудо: вечером у меня началась рвота, и весь гной из легких вышел. Хорошо, что рядом со мной сидела Нина: она повернула меня на бочок, иначе я могла бы захлебнуться. И всю ночь сидели у моей постели и мама, и сестрички, и папа. На другой день мне стало легче, а ночью я уже спала. Пантелеймон-целитель очистил мои легкие без иглы и без операции, по бабушкиным молитвам. На третий день я попросила маму: «Хочу хлебца с маслицем». Как быстро мы забываем все благодеяния, которые дарит нам Господь! УКРАДЕННОЕ ДЕТСТВО Кончилось наше беззаботное детство: наступил какой-то страшный, кошмарный сон. Какая-то общая тревога в доме передавалась и детям. Непонятные разговоры за самоваром, приглушенными голосами, потом какие-то люди увели корову и папиного рысака. И, наконец, когда мы, дети, сидели притихшие в детской: сестры за столом, а я на кровати, - вдруг резко открылась дверь, и на пороге появились два милиционера, а в середине папа. Мы смотрим, испуганные, на этих чужих людей. Папа поцеловал Тамару и Риту, я хотела броситься к нему, но милиционер взял папу за плечо и не дал даже обнять меня. У папы на глазах были слезы. И они увели его, нашего доброго, ласкового и честного папу, как будто вора или бандита. Я соскочила с кровати и подбежала к окну вместе с Тамарой, а Рита выбежала за ними. И видим в окно - стоит наша бабушка, высокая, будто застывшая, молчаливая, и смотрит в ту сторону, куда увели папу. Бабушку не успели взять: ее предупредили, и она целый день просидела в сарае соседки Прасковьи Ивановны. Напрасно ее искали. Вечером мама проводила бабушку на станцию Полевую, а оттуда в Курск, где она скиталась до 1937 года. Мы ничего не понимали, все молчали. На другой день мы все сидели за столом: мама, Тамара, Рита и я. Нина с Володей были в городе, а мама-крестная на работе в селе Лисово. Двери в гостиную были прикрыты. И вдруг раздался страшный треск. Вероятно, мама уже знала, что это за грохот. А я бросилась к двери, распахнула обе половинки и, держась за дверь двумя руками, закричала: - Мамочка, мама. Что эти дяди делают? Они ломают наш дом! Три мужика уже сняли часть крыши и ломали самую большую стену. Мой крик их даже не заставил вздрогнуть. - Деточка, иди, сядь за стол, нехорошо выходить из-за стола во время еды, - спокойно сказала мама, - а эти дяди ломают наш дом. - Но почему, почему, мамочка? - заплакала Тамара. Милая мамочка, сколько надо было иметь выдержки, силы воли, ничем не выдать своего волнения и не напугать нас. - Людочка, закрой дверь, оттуда летит пыль. Я, закрывая дверь, еще раз взглянула на дорогую комнату, где так недавно горели свечи на Рождественской елке. И опять заныло мое сердечко, как тогда при виде разрубленной ели. Нина с Володей приехали домой, помогли маме перенести основные вещи в бабушкин домик. Его пока не трогали. Но недолго было это затишье. Скоро подъехали подводы, и люди стали бросать туда все, что им попадало под руки: всю мебель, картины, мамин туалетный столик, статуэтки, посуду, даже подставки для яичек, в форме рюмочек, в виде разных цветков. У меня был мак, я очень любила есть яичко всмятку из своего цветочка. Даже мамин альбом со всеми фотографиями, начиная от наших прадедушек и прабабушек, и маминых детских, юношеских, и нашей семьи. Когда я болела, единственным моим утешением был этот альбом. Я могла его рассматривать часами. Я знала дедушку Василевского, бабушку Марию, дедушку Амвросия и свою бабушку молодую. Все забрали. Мама отстояла только сиротское наследство и берегла его для Нины и Володи всю жизнь. Оставили только кухонный стол, табуретки, а стулья, две кровати - забрали. Часто мама ездила к адвокату, добиваясь помилования папы и прекращения варварского грабежа. Но он ей сказал: «Не затрачивай ни сил, ни денег - это общее положение». Этот совет был дан хорошим маминым знакомым адвокатом. Все мрачней и ниже тучи опускались над нами. Молока у нас уже не было, сварила мама картошку, полила ее жареным луком. Только прочла мама молитву «Отче наш» - на пороге милиционер: - Приятного аппетита. Мы замерли. Милиционер молоденький и очень приятный на вид. И обращается к маме: - У меня ордер на ваш арест. - Вместе с детьми? - только и спросила мама, а сама бледная как мел. Он растерялся. - Хорошо, давайте договоримся: я вас не застал. А вы уедете на две недели в город, я еще раз зайду и сообщу, что вы выехали из Зорино. Повернулся и вышел. Вызвали маму-крестную и Нину, чтобы в мамино отсутствие они побыли с нами. Мама переживает. - Не волнуйтесь, мамочка, с нами же мама-крестная, -Нина целует и успокаивает маму. Мама взглянула на маму-крестную, маленькую, курчавую, тоненькую, улыбнулась и сказала: - Тоже мне защитница. Перекрестила нас всех, встали мы все на коленочки и помолились за маму и за себя. Мама-крестная взяла у Прасковьи Ивановны творога, сметаны; та нас любила и все время, как отобрали у нас корову, старалась помочь нам молочными продуктами. «Дети же», - скажет. И вообще она любила детей, всех зверей, кур. С курами у нее была особая дружба, ее «касаточки» садились ей на плечи, на руки, на колени, из рук брали корм. - Вот и поужинали, теперь будем готовиться ко сну. Нина и Тамара с Ритой, тащите все, что у вас осталось, на пол. Спать все будем на полу. Укроемся простынями. Тепло, не замерзнем. Меня положили в серединку, чтобы не скатилась и не раскрылась. Все перед сном встали перед «Троеручицей», помолились. И заснули. Ночью я проснулась от какого-то шума, суеты. Мама-крестная, с горящей лампой в руках, кричит: - Нинух, тащи топор! А Тамара с Ритой - в коридор, и кричите: «Разбой! Бандиты!» А ты - это ко мне, - ложись и хорошо укройся простыней. Тамара с Ритой напротив двери поставили скамейку и во все горло кричали: «Разбой!» Мама-крестная, в одной руке лампа, а в другой - топор, стояла у почти уже выставленной второй рамы в спальне, а я лежала на полу и, ничего не понимая, все же ощущала какой-то страх. На крики сестер остановились ребята, девушки, возвращающиеся с гулянья. А гулянья тогда были на большой лужайке, куда сходилась молодежь из Зорино, Майково, Хвостово и других деревень с гармошками, балалайками и семечками. Молодежь искренно веселилась. Какие устраивали игры, танцы, хороводы! И никому в голову не могло прийти явиться нетрезвому или с бутылкой. Как далеки были эти юноши и девушки от нецензурщины. Да, они умели красиво, достойно веселиться! Вот эти юноши и пришли на помощь моим сестрам. Вставили на место рамы и забили их, обошли вокруг дома, но кроме поломанных цветов, ничего не нашли. Они сидели с Ниной и крестной до самого рассвета. Тамара и Рита заснули рядом со мной. Бандиты были те же самые, которые грабили все наши вещи, им захотелось забрать и сиротское имущество. Но крестная помешала. Зато в эту же ночь неподалеку от нас они убили целую семью, даже ребенка в люльке, и забрали все вещи. Мама, наверное, ночевала в Полевой, в четырех километрах от Зорино, и конечно, ей передали, что в Зорино убита вся семья и даже ребенок. И сердце матери не выдержало: вечером она пришла домой. Как мы бросились к маме, наперебой рассказывая о событиях прошедшей ночи! - Мои доченьки, дорогие мои, - плача, обнимала нас мама. - Господи! Благодарю Тебя! Мама поцеловала курчавую головку крестной, а потом горячо, со слезами целовала руки нашей маленькой мамы-крестной. - Ну-ну, я-то причем, - смущалась крестная, - так было Богу угодно. На другой день разошлись по своим делам, а к вечеру должны были собраться, а мама опять уйти. Мама и я дома. Какое это счастье быть рядом с мамой. Я от нее ни на шаг! Мама в спальне застилает кровать, а я стою около двери и играю дверной защелкой. - Мы сейчас с тобой помолимся, и будем завтракать, -прикрывая ажурной накидкой подушку, говорит мама. И вдруг я услышала позади себя шаги, обернулась - руки так и прилипли к двери: за мной стоял тот же милиционер. Сердце мое так билось, что мне казалось, его стук слышит милиционер. Я знаю, понимаю, мне надо сказать ему: «Мамы нет дома», но всю жизнь во мне воспитывали честность. Я борюсь с собой, колеблюсь и все-таки на вопрос: «Мама дома?», я тихо ответила: - Мама в спальне. Мне никогда не забыть этой душевной борьбы! Он открыл дверь и твердо сказал: - Теперь я должен вас арестовать. Я знаю, что сейчас заберут мою маму, как забрали папу, и что я не смогла спасти мамы, сказав «ее нет». Мама вышла навстречу милиционеру. О чем они говорили, я не слышала. Я упала лицом на кровать и не заплакала, нет, я зарыдала. И рыдала я так, что сердце этого доброго человека не выдержало, и он сказал: - Я вас не видел! - и закрыл дверь. Мама прижала меня к себе, вытирая мои ручьем льющиеся слезы, а на лоб мне капали крупные мамины слезы. И дальше все исчезло из памяти. Когда ушла мама, не знаю. С нами остались Володя, Нина и наша мама-крестная. Но недолго мы пожили в бабушкином доме. Володе передали, чтобы через 12 часов нас здесь никого не было. Разрешили взять только вещи мамы-крестной, сиротское приданое и бабушкин кипарисовый сундучок. Даже детских вещей не разрешили взять - только те вещи, которые были на нас. А на мне было легонькое платьице, придерживающееся бантиками на плечах. Меня посадили на подводу, и только мы отъехали, вижу - пожар. Горел дом в Барышникове. Но не это зарево мучило меня потом по ночам в кошмарах, а то, что когда Володя и Семен Федорович грузили на подводу пианино, письменный столик, Нинино приданое и бабушкин кипарисовый сундучок, стеной стояла толпа людей, ожидая нашего отъезда. И только лошадь тронулась, люди ринулись, чуть не сбив подводу, к бабушкиному дому. Толкая друг друга, сталкиваясь в дверях, женщины, пробивая себе дорогу, оттаскивали друг друга за волосы. Господи, прости этих людей и их детей! Нас приютили на время в Полевой бабушкины знакомые. Целыми днями, голодные, мы бродили по Полевой, я не отпускала Нинину руку. Никто не знал, где мама, где бабушка. Не имея ничего теплого, я скоро начала кашлять. А Тамара наскочила на грабли пяткой. Как же она страдала от боли! Наша Нина взяла на свои шестнадцатилетние плечи заботу о всей нашей оставшейся семье. Мама-крестная и Володя работали, и на их заработок мы питались. Мне вспоминается, - одним творогом. Как-то вечером Нина, взяв меня за руку, куда-то повела тайком, какими-то задворками. Лаяли собаки. Наконец мы пришли к какому-то дому, с черного хода, через какой-то серый коридор в маленькую комнатку. - Мамочка! - Я упала на мамины колени, задыхаясь от кашля, от счастья и долгой разлуки. - Мамочка, не уходи больше, оставь нас с собой. - Деточка, успокойся, я буду теперь с вами. Ниночка, доченька моя дорогая, сколько же выпало на твою долю? -вытирая то мое, то Нинино лицо, мама незаметно смахивала и со своего лица слезы. - Дочечка, - обращалась она к Нине, - я не могу здесь показываться, но ты сходи за девочками, а Володя сдаст по билету в багаж твой сундук и бабушкин, и письменный стол. -Да, мамочка: пианино на второй день забрали. Напрасно тетя Лида доказывала, что пианино - ее приданое. Пришли двое мужчин и забрали все. А ночью поезд увез нас в Харьков. Какие же мытарства ожидали нас на этой земле! Зато в первые минуты прибытия нашего в Харьков нас ожидала большая радость! Прямо со ступенек вагона меня подхватил на руки мой дорогой папочка. Я обняла его за шею, прижалась к нему, молча, вкладывая в эту встречу всю любовь своего уже раненного жизнью сердечка. Сестры с обеих сторон обняли папу - и тоже без слов. Ни одним словом никто не проговорился, что папа досрочно освобожден из ссылки в Нижнем Тагиле без права жительства на родной земле. Ему разрешили проживать на 41 -м километре от Харькова. Но устроиться на работу он нигде не мог. Ему предложили, чтобы получать карточки на семью, рыть канавы для будущего Харьковского тракторного завода (ХТЗ). Впоследствии директор завода Свистун назначил его кладовщиком. К нашему приезду папа с мамой подыскали в поселке Ново-Покровке кухню, не более 10-12 метров, в которой нам пришлось разместиться ввосьмером. Потом крестная устроилась учительницей в городе Чугуеве. Володя поступил в Гидротехнический институт, Нина - в Полиграфический. Им дали общежитие. Но в воскресенье все были вместе. За полтора года восемь раз наша семья переезжала из одной кухни в другую. Никто не хотел держать в своем доме такую большую семью. И только когда маму пригласили работать учительницей в Ново-Покровской неполно-средней школе, нам разрешили занять какой-то пустой дом. Мы поняли, что это дом таких же изгнанных из своих стен, как и мы. Дом был большой: четыре большие светлые комнаты, но устроились мы в одной, скорее всего, в кухне. Зима была холодная. Дров не было. Купили кровати папе и маме и одну на двоих Рите и Тамаре, а мне было место на лежанке. Мне на ней было всегда тепло и уютно. Вместо стола был Нинин сундук. Письменный столик крестная забрала в Чугуев, где она тоже работала в школе. Как-то я стояла на крыльце, а оно выходило прямо на улицу. Я увидела идущего в нашу сторону милиционера и бросилась в дом с криком: - Папа и мама, прячьтесь, идет милиционер! Папа подхватил меня, испуганную, на руки и стал успокаивать: - Людочка, не надо так бояться милиционеров. Нас с мамой здесь никто не тронет. Понимаешь, крошка, у нас больше нечего забрать, дом и тот не наш. Не знаю, были ли доводы тогда убедительны, но милиционеров я все равно боюсь. Удивительный был наш папа, сколько в нем было доброты, терпения, терпимости и милосердия. Ежедневно он вставал в 5 утра, физически очень уставал, все продукты - по карточкам, значит, он, как и мы, не был сыт, приезжал в 6 вечера, а то и позже. Он всегда ласково обращался к каждому из нас, интересовался нашими успехами. Помогал маме по дому. Сразу же начинал рубить дрова, всегда топил печку, и еще шутил с нами, ни одной жалобы: что он устал, систематически не доедает и не досыпает. Никогда мы не видели, чтобы папа после работы лег на кровать, - только в свое время. Тем более что он понимал, что мама тоже устает: ежедневно работает в две смены. И никаких обид, взаимных упреков мы не знали. Как бы тяжело нам ни жилось - наша семья была крепким якорем в нашей жизни. В августе мама поехала на конференцию в Чугуев и там заболела брюшным тифом. Папа с утра на работе, а мы, дети, оставлены на волю Божию. За старшую у нас оставалась Тамара. Нина и Володя учились в Харькове. Вечером папа дает указания, что мы должны делать днем. Труднее всего было со мной. В школу рано еще, но директор школы Ксения Степановна, очень интеллигентная, добрая женщина, предложила папе посадить меня в первый класс условно, чтобы я не оставалась одна без присмотра. Тем более в тот голодный год ученикам давали на большой перемене тарелку пшенного кулеша. Папа был очень признателен за такую поддержку. А учительница Елена Петровна договорилась с папой, что меня посадят за последнюю парту: если я устану, могу тихонько выйти из класса. Сшили мне сестры сумочку, положили в нее тетрадь, карандаш и кусочек хлеба. Я же не столько уставала писать палочки, сколько мне хотелось есть. И как только Елена Петровна подходила к доске, я нагибалась и понемногу съедала свой кусочек хлеба. А еще меня мучил мой носик: платочек мне забывали положить, и я тоже нагибалась, чтобы подолом платьица вытереть нос. Но вскоре я втянулась в школьную жизнь и ни разу не вышла до звонка из класса. Как-то Елена Петровна обратилась ко мне: - Ну, мой аленький цветочек, пора тебе пересесть за первую парту, а то я не вижу тебя и думаю, сороки утащили эту золотистую головку, - Елена Петровна пригладила мои кудряшки. - Ты не устаешь? - Нет, я все успеваю, - ответила я тихо-тихо. - А теперь иди домой, скоро твои сестрички будут дома. Я попрощалась и вышла из школы. Но мне совсем не хотелось идти домой, так неуютно там без мамы. Я села на скамейке около дома и стала на ладошку собирать «калачики», или как еще мы, дети, называли эти маленькие круглые семена какого-то растения - «копеечки». Наберу несколько «калачиков» - и в рот. Но есть все равно хочется. Как хорошо было в Зорино, как хорошо пел самовар, как смешно было наблюдать за «уродиками» на стенах самовара, и какой вкусный был только что испеченный мамой хлеб! И почему, почему выгнали нас из дома, почему сломали новый дом, почему забрали папу неизвестно куда и неизвестно за что? И почему хотели туда же забрать и маму, и бабушку? И где теперь наша бабуся? Ах, мамочка, как же плохо без тебя! Где ты, моя бабушка, у тебя всегда для меня в кармане лежало что-нибудь вкусненькое. Как же хорошо жилось мне в Зорино, и никого я не боялась. А теперь мое сердечко всегда трепещет от страха: я боюсь мальчишек, я боюсь взрослых людей, которые ломали наши стены и ломились в дом моей бабушки, я боюсь милиционеров, а теперь еще и боюсь юродивой. Она всегда с большой и толстой палкой в руке. Часто она проходила мимо школы, мальчишки бросали в нее камнями, а юродивая отбивалась палкой и всегда что-то громко проповедовала. А ведь она была совсем молодая и красивая. Лицо белое, брови и глаза черные, и с длинной, до пояса, темной косой. Мне казалось, что она бродит по свету и убивает таких маленьких и беззащитных детей, как я. И страх впивался, как острый шип, в мое маленькое сердце. Три неизменных спутника сопровождали меня в этой Покровке: голод, одиночество и страх. Я не жаловалась старшим, что мне все время хочется есть, что мне очень холодно в моем летнем платьице, что меня по ночам мучают кошмары, что мне так нужна бабушкина и мамина ласка: ведь всё то же испытывали и мои старшие сестры. А у папы и без того было много забот. И я незаметно жила на этой земле, никому не надоедая. Но я знала, что нет ни одного ребенка, ни одного человека, оставленного в горе: на всех смотрит Всевидящее и Вселюбящее Око и посылает ласку и тепло. Давно уже пришли Тамара и Рита. Они научились варить борщ и перловую кашу. Я жду, когда пойду встречать папу с поезда. Я выходила на Широкую улицу (она действительно была широкая) и медленно шла вниз, вглядываясь, не идет ли папа. Я сразу издалека узнавала его высокую стройную, но очень уставшую фигуру. Всегда он нес одну и ту же ношу. В этот раз папа задерживался. «Наверное, поезд запоздал», - вздохнула я, но все-таки потихоньку шла вперед. И вдруг... на другой стороне улицы я увидела юродивую с той же толстой палкой и сумкой в руках. Как же я испугалась! А вокруг никого. Сердце мое затрепетало, страх сковал ноги. А взгляд мой был прикован к юродивой. Я не поверила своим глазам: красавица-юродивая спокойно манила меня пальцем к себе. Я, сжавшись от страха, медленно пошла к ней. У меня не хватало решимости убежать. И я шла, не отрывая взгляда от юродивой, взгляда смертельного страха и тоски. Руки повисли вдоль худенького тельца. Она уже почти рядом. Моя рыженькая головка покорно опускается в ожидании наказания за всех мальчишек, которые обижали девушку. А сердце так бьется! Вот сейчас... И вдруг легкая рука нежно и ласково опустилась на мою голову. Молча, нежно гладит она меня без единого слова. И все тише и спокойней бьется мое сердце. Так же без слов она подает мне, полуживой от пережитого страха, хлеб. Мои глаза, полные ужаса, встречаются с таким добрым, понимающим взглядом красавицы-юродивой. Сжав крепко хлеб, чуть слышно поблагодарив и не взглянув назад, я перешла улицу в недоумении и в смятении. И встречаю папу. Он молча берет меня за руку. Он все видел. Он плачет... Каждый свой выходной папа ездил к маме в Чугуев. Мы ни о чем не выспрашивали папу, мы по его состоянию понимали, что маме плохо. Папа понимал, как плохо его девочкам без мамы и как одинока и заброшена его самая маленькая девочка. Вечерами он полностью свое время посвящал нам. Часто мы вспоминали о Зорино. И каждый спешил сказать свое: «А помнишь?..» Папа хорошо знал Библию и часто рассказывал нам об Иосифе, о Моисее. Иногда читал нам рассказы. Я помню, как мы плакали о мальчике Леве и о его собаке Патронташе. И наконец, папа приехал от мамы с сияющим лицом. Мы поняли - маме лучше. И даже в следующую поездку папа обещал взять меня с собой. Как же я считала дни, как они назло тянулись удивительно медленно. От станции до Чугуева была длинная дорога, но я мужественно, держась за папину руку, преодолела ее. Немножко папа поднес меня. Маму я не узнала, когда нас с папой ввели в ее палату. Там было четыре стриженых женщины, а мамина кровать была в уголке, и вдруг чьи-то родные, дорогие мне глаза заулыбались. - Мамочка! Мамочка моя! - от волнения и радости я ничего не могла говорить, а только повторяла все тише и тише: - Мамочка, когда ты вернешься? Мама смахнула свои слезы и стала вытирать мое заплаканное лицо. Папа отвернулся к окну. Но потом, чтобы снять мое волнение, он вдруг обратился к маме: - А ты знаешь, наша кроха - отличница, даже подарок получила: блокнот и два карандаша. Мама поцеловала меня и сказала: - Я всегда знала, что ты умница у меня! - подбадривала она меня. Но меня нельзя было отвлечь: - Мамочка, когда ты вернешься домой? Нам всем плохо без тебя: и папе, и Тамаре, и Рите, и мне. -Я знаю, доченька, но не горюй: врач сказал, что скоро я буду дома. - Мамочка, а какие у тебя крохотные кудряшки. - Ничего, отрастут, еще гуще будут. Надо было уходить, но я никак не могла расстаться с мамой. Мама поцеловала меня, папа поцеловал маму, и мы вышли из палаты. Я молчала. Я вспомнила, что ждет меня дома. Папа, чтобы немножко меня развлечь, завел меня в магазин. Я знала, что у папы нет денег. Но он все-таки купил мне мяч. - А куклу мы с мамой купим тебе к Рождеству! Ночью выпал первый снег. Сестры протаптывали мне следы, чтобы я могла пройти в школу в своих туфельках. После уроков я увидела на крыльце школы Володю, он ждал меня. Пока мы сидели в классе, снег еще больше засыпал дорожку. Володя взял мою сумочку в левую руку, а под правую руку, подмышку, взял меня. Голова моя болталась впереди, а ноги за Володей. Я не сопротивлялась. И вдруг я подняла голову и взглянула на наше крыльцо. - Мамочка! - закричала я во всю свою мощь и стала вырываться. На крылечке, покрытая платком, стояла моя мама. Но Володя крепко меня держал: мне не вырваться. Он донес до крылечка, поставил меня: - Вот теперь ты свободна! Мама, почему вы так рискуете, никуда этот Чижик не улетит, - он обнял маму, а другой рукой меня, и мы зашли в дом. Другим счастливым событием был приезд бабушки. Ведь мы ее не видели с момента ареста папы, хотя она изредка присылала письма в Покровку. Она опять скиталась по людям. Когда я узнала, что бабушка рано утром приедет к нам, я не могла уснуть. Господи, как же я любила бабушку с раннего детства! И только скрипнула дверь, я тут же проснулась. Если бы это было в Зорино, я тут же соскочила бы с кровати и бросилась бы обнимать бабушку. Но теперь я знала, что значит приехать, да еще пройти длинную дорогу от станции до нашего дома. Я лежала тихо-тихо, никого не беспокоя. Но бабушка увидела мой выглядывающий из-под одеяла глаз, тихонечко подошла, перекрестила меня и поцеловала. Но какой это был тяжелый год на Украине! Самый страшный голод, какой только перенесли люди. Таким варварским способом - искусственным голодом - выкачивали золото. Мы остались живы ценой двух венчальных колец папы и мамы, маминых сережек и одной броши. За это папа получил пшеничные и ржаные отруби, перловки и два литра рыбьего жира. Основная наша кормилица была мама: учителям тогда повысили зарплату. Когда я приходила из школы, часто меня встречала бабушка, мы с ней садились у окна и смотрели, как сплошной линией тянулись похоронные процессии. Папин паек был как капля в море. Мы все были голодные, но не опухали и остались живы. А бабушка свой кусочек хлеба тайком относила одинокой старушке Комаровой и всем, чем могла, делилась с ней: и так спасла жизнь ей. Никто из нас никому не рассказывал о бабушке, но известие о ее чудодейственной силе быстро разлеталось по городам и весям. Однажды за бабушкой приехал полковник милиции, чтобы отвезти ее к себе: его шестилетний сын не ходил с детства. Сестры незаметно увели меня из дома, потому что при виде милиционеров со мной случался шок. А сын полковника после бабушкиной молитвы стал ходить. Каждый год потом эта семья приезжала в Зорино. Мальчик всегда садился на скамеечке у бабушкиных ног, обнимал их и с любовью повторял: «Моя бабушка, моя дорогая бабушка». Тяжело было нам расставаться с бабушкой, но она не могла жить без церкви и икон. И весной мы со слезами проводили ее в Курск. Училась я охотно, очень любила рисовать и читать, а вот с арифметикой у меня получился конфуз. Как это так? Вчера 2+3 было 5, а сегодня 2x3 стало 6. Мама, видя меня такую озадаченную, разложила передо мной 2 карандаша и 3 карандаша, а рядом 3 раза по 2 карандаша. Больше у меня недоразумений с науками не было. Я любила всё новое и всё быстро схватывала. Учиться было для меня радостью. Бабушкиными молитвами и молитвами Сергия Радонежского (ведь я родилась 18 июля, в день перенесения его мощей) я всегда училась только на пятерки. Я всегда садилась за первую парту, чтобы можно было хорошо слышать и видеть объяснения учителя, чтобы никто и ничто меня не отвлекало. Всегда старалась помочь тем, кому учеба давалась с трудом. С умненькой девочкой Олей Переверзевой я дружила почти с первого класса. Хотя я очень любила быть больше дома: читала или играла с куклами у мамы под письменным столом. Обшивая кукол, я научилась шить. Конечно, крепкой опорой нашей семьи были наши родители. Ни нервозности, ни жалоб, а одна уверенность - все будет так, как угодно Богу. Единственная просьба к Господу - помочь детям дать высшее образование. И как ни трудно было, все учились и помогали в нашем хозяйстве дома. Володя поступил в гидротехнический институт (в машиностроительный институт его документы не приняли из-за родителей); Нина поступила в полиграфический институт, жила в общежитии в Харькове. Володя днем учился, а вечером работал в столовой, при заводе ХТЗ. От завода ему дали комнату. Тамара с Ритой одновременно закончили четыре класса в Покровке, и им пришлось в пятый класс ездить поездом в Харьковскую 119 школу. Это было самое тяжелое для них время, но как только Володя получил комнату, он взял Тамару к себе, а Риту - мама крестная в Чугуевскую школу. Заканчивала четвертый класс и я. Сразу после окончания учебного года вся семья собралась вместе. Володя приезжал в выходной день. - Ну, Чижик, как я и обещал, если окончишь школу на пятерки, привожу тебе торт. И он поставил на стол, за семейным завтраком, торт в картонной коробке, с яркой розой на крышке. Я повисла у него на шее. И тут же он подарил мне красивый яркий мяч. Счастью моему не было предела. А меня Господь, по молитвам Сергия Радонежского и моей бабушки, дал чудесный дар - прекрасную память, упорное стремление к знаниям, особенную любовь к чтению книг. Я любила свою школу и своих учителей. Все это скрашивало убожество нашей жизни в Покровке. Не знаю почему, но это лето мы провели не в Зорино, а в Покровке. У каждого из нас были свои обязанности по дому и огороду. В воскресные дни всей семьей ходили на озеро. Как же мы любили плескаться, пока не посинеешь, а потом «плюх» на горячий песочек и опять в воду. Все, кроме Володи, научились хорошо плавать, у Володи с детства была водобоязнь. С трудом папа с мамой в детстве удавалось усадить его в корыто с водой. На этот раз, мы, все девчонки, уговорили Володю войти в мелкое место, где ему вода по колено. Веселью и радости нашей не было конца. Зато Володя ведет нас в дальний лес, назывался он «Темный». Ух, и грибов же мы приносили! Иногда ходили всей семьей. На зиму мама с папой солили бочку груздей. Что за прелесть эти грузди! Как же всем весело за столом, когда перебирали грибы. Каждый белый гриб был радостью всей семьи. Единственное, что огорчало меня в этой прогулке - обязательный переход через быструю речку по двум бревнам. А я так боюсь высоты! - Ты не смотри вниз, смотри на бревна, - уговаривают меня уже с другого берега мои сестры. А я делаю два шага, взгляд вниз - и бегом назад. - Держись за меня, - говорит Володя, - и смотри мне в спину или на небо и смело шагай за мной. Я вся дрожала и все думала: «Стоит мне только посмотреть на речку, и мы с Володей полетим вниз». Лес меня всегда радовал, с раннего детства я ощущала в лесу радость и покой. Шелест верхушек деревьев, переливание птичьих голосов сливались для меня в одну чудную гармонию. Я могла сесть на пенек и долго вслушиваться в эту музыку, пока кто-нибудь не крикнет: «Люда, ау!» Кончался август; как я радовалась скорому открытию школы. Каждый день подходила к школе. Красивое здание, с высокими окнами, широкой и длинной террасой, с нее - вход в школу. Справа по коридору кабинет директора школы, дальше три светлых больших класса, слева - учительская. Уже знала, в каком классе будет 5А (мой класс), и уже знала, где моя парта. Только первая - напротив доски. Я не любила, когда меня что-нибудь отвлекало. Как хорошо, что раньше не завешивали стены, они были белые и светлые, а впереди доска. И ничто не отвлекало ребенка от главного - объяснения учителя. Я как губка, впитывала все, что объяснял учитель. - Мамочка, а что в этом здании было раньше? — мы с мамой идем первого сентября в неполно-среднюю Ново-Покровскую школу. - Церковно-приходская школа, а потом сельсовет, а сейчас построили новый, на главной улице, а здание передали школе. - А я все переживала, в какую школу меня определят: в Чугуевскую или 119 города Харькова. Да, такое мне счастье - дома остаться. Рита и то сказала: «Вот это повезло тебе, Люда, так повезло». Ей почему-то не нравилась Чугуевская школа. А как хорошо было в нашей школе! Мы никогда не слышали повышенного тона учителей, ни окрика. Я еще помню - в четвертом классе Иван Иванович объяснял сложение дробей. В классе тишина, и вдруг звонкий голосок Зины Волошиной: «Яванта Яванович, чаво Бяляева дярется!» Иван Иванович с мелком в руках подходит к Беляевой и молча пересаживает на другую парту. Тихо, спокойно, ни каких нравоучений и тут же продолжает объяснение. А в пятый класс учителей нам прислал не РОНО, а сам Бог. В сельских школах не хватало учителей, а какие и были, большинство даже и без среднего образования. Когда правительство резко повысило учителям зарплату (мама получала 90 рублей, а тут сразу 450), а сельских учителей почти не трогал «Черный ворон», вот тогда высококвалифицированная интеллигенция пришла в сельские школы. Так, в пятом классе вела ботанику кандидат биологических наук Эмма Николаевна. Как же мы ее любили! Осенью и весной она выводила нас на природу, и мы получали не только знание, но и любовь ко всему живому, каждому цветочку, каждому жучку. Мы всегда тихо сидели на ее уроках, а если кто-то зашепчет, она тут же, как-то по-особому мило произносила: «Ша, ребятки, ша!». Нас это «ша» очень умиляло. Физик и географ, тоже кандидат наук, Сергей Миронович, высокий, стройный, с волнистой шевелюрой, с выразительным лицом, он запомнился мне как бесстрашный путешественник. Он был влюблен в свою землю: в свои горы и озера, вулканы и пустыни. Слушая его, мы вместе с ним испытываем ужас и восторг от быстро несущейся по горной речке лодке. Видим красоту Кавказских гор и отдыхаем в зной под тенью чинар. Мчимся на оленях по бескрайним просторам тундры. Мы были самые счастливые дети! И кто поверит, что французский язык преподавал бывший посол! Да, такую школу нельзя было не любить. И в этой школе было какое-то спокойствие и атмосфера тепла добрых сердец. Радость, которую дарила мне школа, сглаживала убогость нашей жизни в Покровке. Правда, у нас уже был свой кров, под соломенной крышей. Большая комната, кухня и большая кладовая. Теперь каждый из нас имел свою кровать, а не общее ложе под одним одеялом, которое ночью каждый невольно тянул на себя. Вся мебель наша: стол, вокруг стулья, комод и четыре кровати; каждый знал свое место. На стене висела репродукция картины Серова «Девочка с персиками». Под маминым письменным столом приютилось мое кукольное царство. Традиции сохранились зоринские. В воскресенье утром все собирались за самоваром, только самовар был не пузатый, а с тонкой талией и не медный, а какой-то бесцветный. Летом чаепитие устраивали во дворе, на широченной завалинке. Мне нравилось сидеть на завалинке, свесив босые ноги, и слушать ритмичный стук колес пролетающего мимо скорого поезда. Я следила глазами за убегающими огоньками, и мне казалось, что там едут счастливые красивые люди, и их уносит поезд в какую-то светлую сказочную даль. Мне так хотелось лететь вместе с ними в эту страну чудес. Это были мои детские мечты, я их очень бережно хранила от всех в моей душе. Очень любила в чудесные майские вечера, сидя на завалинке, слушать пенье соловьев; их сладостные звуки окутывали меня волной, каким-то непонятным волненьем, ожиданием счастья, желание увидеть всё то прекрасное, что может только дать человеку жизнь. Сколько же было цветов: круглая клумба в центре двора, вокруг четыре треугольника, а вдоль забора дорожка с душистым табаком и метеолой. Какие тогда были ароматные цветы: резеда, душистый горошек, левкое, вербена, настурции, а в центре круглой клумбы - астры. По-прежнему мы отмечали, хоть и скромно, Рождество Христово и Святой день Пасхи, торжественно, с молитвой. И сколько радости приносили нам эти яркие пасхальные яички. Сразу за воротами нашего дома собиралась детвора, каждый со своим яичком, и они катали их в лунках, радуясь случайному успеху. Какие только не устраивали дети игры на улице! Сколько было в то время у детей игр! И хороводы, и игра в салки, и игры с мячом, используя разные движения, и скакалка. Все были в движении; хорошо, что не было телевизоров. Голодно было, но мы не унывали: ходили к болоту, вырывали корни камышей и ели их, собирали дикий полевой чеснок, даже собирали свежие молоденькие шампиньоны, и сырыми их ели с солью. А в зимние вечера все слетали с высоченной горки, врезаясь прямо в огромный сугроб. Домой приходили мокрые, но счастливые и радостные. Дома, в зимние вечера, собирались за столом и по очереди читали вслух книги. Почему-то мне запомнился «Хромой барин» А.Толстого. И особенно я любила слушать романы Н.Чарской. Меня так трогала судьба юнги на пароходе. Но вот все моряки узнали, что это молоденькая девушка. Как же трогательно они ухаживали за ней, стараясь сохранить от оспы ее красоту. Я проливала слезы, переживая за судьбу девушки. Так же слушали теперь нечастое пение мамы, особенно «Березку». «Я видел березку, сломилась она». «Гори, гори, моя звезда». А на Рождество Тамара декламировала «сон Татьяны» из «Евгения Онегина». По радио я услышала чтение артистом поэмы «Мцыри» М. Лермонтова. Я была очарована, и сразу же выучила сама полностью «Мцыри». Наверное, все дети страны Советов были счастливы, и конечно, мы. Постышев разрешил на Новый год устанавливать елку. Елок в поселке не продавали. А так хотелось елочку. Я была хорошим инициатором: - Давайте сами пойдем в лес и срубим по елочке, предложила я ребятам: «Пойдем рано и ко второй смене вернемся в школу». Договорились, взяли два топора. Вышли. Мороз трескучий! Заходим в бор. Только треск какой-то от мороза, да сороки стрекочут. Хорошо! Дух захватывает. И вдруг, с правой стороны, верхом лесничий. Он молча отобрал наши топоры: - А теперь гуляйте, - и ускакал. - Ребята, у меня дядя здесь рядом. Пойду за топором, -предложила Нина Пузикова. Елки мы все-таки срубили, но вернулись уже вечером. Нас даже никто не ругал, радовались, что все живы. Милая мамочка, сколько ж приходилось ей работать. В те годы на ее зарплату жила вся семья. Папе так и не дали возможности проявить себя как специалиста в экономике. Двери для него были закрыты. Мама домой приходила поздно, а девочки, с папиного разрешения, уходили на репетицию в клуб. Зато мы с папой готовились к Новому году и Рождеству Христову. Игрушек елочных было мало и очень дорогие. Мы с папой раскладывали детские журналы «Мурзилку», с образцами елочных украшений. - Ну вот, клей готов, начинаем клеить цепь из разноцветной бумаги. Папа внимательно следил за моей работой и очень радовался, с каким усердием я относилась к своему занятию. А мне было спокойно и уютно рядом с папой и радостно, что у меня получаются красивые елочные украшения. Господь в любое время, в любом месте посылает за молитвы свои радости. А ребенка многое радует. - Людочка, опять ты новую собаку привела. - Мамулечка, она вся тряслась от холода и была очень голодная, и сразу пошла за мной. Ножки кривые, короткие, смешная такая. - Такса это, ну, что с тобой делать, пусть живет. Ласковая была собачка, все ее любили и звали мы ее Жулькой, но только летом она приносила огорчение: часто портила клумбы, все рыла какие-то ямы. И еще нашей достопримечательностью был кот Васька. Огромный, темно-серый, с белыми лапками. Кот был очень «порядочный», никогда не вспрыгнет на стол, что бы там ни лежало. Зато какие устраивал концерты после ночных похождений на всю улицу. Он так неистово мяукал, на каких-то высочайших нотах, с невероятными оттенками вопил свое «мяу». А вообще вся жизнь в Покровке показалась мне одним серым, скучным, полуголодным днем. Я часто садилась на скамеечку около дома и вспоминала Зорино: и наш дом, и наш сад, и овраг, с которого мы, разбросав руки в стороны, будто слетали вниз, и нашу прозрачную речку, и бабушкину кухню с ее скамейкой, и наш лужок, напротив дома, с ольховым лесом, где всегда росли замечательные, очень ароматные цветы, и пение соловьев, и прогулки в лес, и чудесное озеро с березами. И так тосковала моя детская душа о всех милых сердцу местах! И вдруг бабушка прислала письмо, что ей разрешили построить домик в Зорино. Священник Михаил из села Бу-нино и его псаломщик Максим помогли в постройке, они поставили сруб. Для начала была сделана только кухонька, где бабушка и жила. А насчет всего дома бабушка сказала: «Сыночку пригодится». И вот на лето 1939 года нас с Тамарой отправили к бабушке в Зорино, как я обрадовалась! Мама нас проводила, устроила в вагоне и никак не хотела оставлять нас одних. Хотя Тамаре было уже 17 лет. Всю дорогу я стояла у окна. Меня радовали и станции, и люди, и поля, и перелески. Чувство молодости, чувства радости изведать неизведанное, а главное, радость встречи с бабушкой, милой моему сердцу Зорино, всю дорогу пели и ликовали в моей душе. Как радовалась нашему приезду бабушка! - Да внучечки мои приехали, - делилась она своей радостью со всеми знакомыми. Ведь и ее душа истомилась от разлуки с родными, любимыми ею и любящих ее. Мы приехали рано утром. Накормив нас, бабушка постелила нам постель в коридоре. - А то в кухне вам не дадут поспать люди. Положила подушку на двоих одну, и мы уже почти заснули. Тамара сразу заснула, а я сквозь дрему слышу, бабушка разговаривает, а голос мужской. Бабушка благословляет и так ласково прощается, а мужской голос все благодарит бабушку. Я открыла глаза, бабушка уже закрывала дверь. - Бабушка, кто это был? - Нищего покормила, и он пошел своей дорогой. Спи, спи, внученька. Рано еще! - Она перекрестила меня, и мне стало так уютно, так спокойно, я почувствовала себя защищенной и крепко заснула. Бабушке мы сразу передали папину просьбу: ему от Харьковского завода выделили участок под застройку, и папа просит бабушкиного благословения на строительство дома. Сразу нам бабушка ничего не сказала. Здесь, в Зорино, я точно парила в воздухе. Куда только я не пробиралась: и в овраг, и на речку, и в ольховый лес, рвала бабушке цветы и ставила перед иконами, а вот озера и белокурых берез не нашла. - Вырубили их люди, а озеро затянулось травой, а потом и вовсе высохло, - так объяснила мне Прасковья Ивановна. А она без конца нас с Тамарой приглашала, то молочка выпить, то сметанки съесть. Как же мне было в Зорино хорошо! Но Тамаре нужно было обязательно вернуться в Харьков; она как-то скучала и рвалась в Покровку. Бабушка свозила нас в Курск, мы причастились, посетили всех знакомых, но город меня не притягивал, я рвалась в Зорино. В жару мы расстилали одеяло на травке и читали. Только ляжем - бабушка: - Внученьки, вот я вам несу пирог. Или: - Внученьки, идите, я вам суп сварила. Мы обнимаем бабушку, принимаем все угощения, ведь она знала, как голодно было в Харькове. - А тебе, внучечка, молочка в печке согрела. Как же любила нас бабушка! И как я просила бабушку оставить меня одну, - раз Тамаре необходимо уехать, но бабушка не согласилась. Я со слезами расставалась со своим дорогим Зорино. А на прощание бабушка просила передать папе: «А сыночку передайте: воли не отнимаю, а совета строиться не даю. А построится - никто в доме жить не будет. Скоро вы все сюда приедете. И церкви откроются, и монастыри!» Дом папа не начал строить, а жили мы на заводском участке во флигеле, в основном я и папа. Нина с Володей жили в институтских общежитиях, Тамара днем работала чертежницей, а вечером училась на рабфаке. Рита жила в Курске, ей не давался украинский язык. Семья раскололась. Теперь я успевала и хорошо учиться, и все выполнять по дому, а в конце дня ездила из Харькова проведать маму в Покровку. Вечером мы с папой обсуждали наши текущие расходы и намечали новые. Как-то мы втроем: папа, Тамара и я - договорились вечером в субботу поехать к маме в Покровку. Приезжаем. Знаем, что мама нас ждет. Заходим. Дом на замке. И никакого даже намека, что мама где-то поблизости. Бежит к нам соседка Попова, взволнованная, и прямо к папе: - Матвей Васильевич, Александру Афанасьевну в 3 часа дня увез «черный ворон». Я не знаю, как выдержало папино сердце. Он не побелел, он посерел. Мы с Тамарой заплакали от отчаяния. Папа растерялся: - Куда увезли? В Чугуев? В Харьков? - Никто ничего не сказал, посадили и увезли. Папа открыл дверь, мы вошли в дом. Всё на месте. Ничего не искали: ничего не разбросано. Никакой записки. Папа нас успокаивает, а сам думает: «Значит, очередь за мной. Люду надо отправить к бабушке, Тамара работает». Он, то выйдет, походит около дома, то вновь зайдет. Было уже около 10 часов вечера. Теперь мы с Тамарой стали успокаивать папу: - Может быть, это ошибка, ведь они всегда что-то ищут, всё разбрасывают, прежде чем арестовать. Но наши доводы были неубедительны ни для папы, ни для нас самих. Сердце разрывалось от неизвестности и боли. Что переживал наш папа? И вдруг в 11 часов ночи наш домик осветился фарами машины. Мы замерли. И каждый подумал: «За папой». Папа поцеловал Тамару: - Отвези Люду к бабушке, а сама продолжай, если не тронут, учиться и работать. И тут открывается дверь, и на пороге стоит НКВДист с мешком и трехлитровой бутылкой масла в руках. - Принимай, хозяин: в мешке семечки, а в бутылке подсолнечное масло. Кушайте на здоровье! Меня с Тамарой надо было видеть: ошалевших, с обалдевшими глазами, с открытыми ртами, а папа, мне казалось, сейчас потеряет сознание. И тут следом заходит мама, и тоже в руках неполный мешок с чем-то. - До свидания! В три часа дня во вторник и в субботу буду ждать около дома, - и ушел. Мы бросились к маме, а папа медленно садился на стул, будто не веря своим глазам, а затем подскочил и бросился к маме - и заплакал. Все, что он пережил, прорвалось наружу. Вид у мамы тоже был далеко не концертный: она сама едва держалась на ногах. Видите ли, КГБ потребовался опытный учитель русского языка, и они так бесцеремонно «пригласили» маму, не объяснив, не предупредив родных. Что им до наших чувств! Взяли и повезли! Вот и все! Слава Богу, все закончилось благополучно. А наши душевные травмы никого не беспокоят! А до войны оставались считанные дни! Мама получила отпуск, и мы вместе с ней приводили в порядок наш флигелек. Вместе с папой посадили три яблони и одну грушу. Все равно строить дом папа теперь не собирался. Вокруг была зеленая-зеленая трава. Я ложилась в траву на спину и будто утопала в этой беспредельной голубизне. И чувство такого счастья окутывало меня, такого небесного покоя, что всё прошлое и настоящее уплывало от меня. Это тоже была моя тайна! Война! Все перевернулось с ног на голову. Володю забрали в армию, маму отправили под Сумы рыть противотанковые рвы, папа с Тамарой и ночь и день работали на заводе ХТЗ, Рита была в Курске, Нина тоже где-то копала эти ненужные рвы. Одна я и пес Лорд на хозяйстве. Почти каждый день раздавалось по радио: «Воздушная тревога!». Вначале обходилось только тревожным ожиданием, но чем ближе подходил фронт, тем страшнее становились тревоги. Эти ленты на окнах, этот ночной мертвый черный город. И, наконец, бомбежка! Не успели мы прослушать сигнал тревоги, как посыпались бомбы, почти рядом бомбили аэродром. Такое жуткое состояние от звука «ноющих» бомб. Наш Лорд примчался в комнату и забился под стул, на котором сидел папа. Мы никто не успели сдвинуться с места и только бледные, оцепеневшие, ждали любого конца. Закончила Рита десять классов в Курске и вернулась в Харьков. Папа сначала не одобрил ее приезд, а потом решил, что это выход: отправить меня с Ритой к бабушке в Зорино. Вот тут-то мы и вспомнили бабушкины слова о том, что недостроенный дом сыночку пригодится, и скоро все приедем в Зорино. Казалось тогда, что может нас заставить вернуться туда, откуда нас выгнали? Оказывается, вот что: война! Бомбежки продолжались. Сборы были быстрые, даже не продумали, что нужно взять; думали, что война не будет продолжительной. Взяли только необходимую смену белья; в общем, наш багаж втиснулся в портфель каждой из нас. Проводил нас папа. На Москву было уехать легко. Все рвались на восток. Что творилось на вокзале! Сколько евреев, их семьи все спешили уехать. Спокойно устроились мы в поезде «Харьков - Москва», нижние полки, пассажиров мало, но не дали нам спокойно доехать до Курска. Под Казачьей Лопанью наш поезд расстреляли в упор немецкие самолеты. Не помню, в какой панике сестра вытолкнула меня из окна вагона с криком: «Убегай от вагона», и я как сумасшедшая помчалась в поле. А немец все стрелял и стрелял, а затем налетели другие и начали сбрасывать бомбы. Крики, стрельба, взрывы. Где я? Где Рита? Кричать бесполезно. Сколько это длилось - трудно вспомнить, но когда все стихло, самолеты улетели, смотрю - поезд, паровоз изуродованы, но я все-таки решила подойти к своему вагону и вижу около вагона Риту. Она ждала меня: - Быстро от поезда, они прилетят опять; немцы заметили, что половина состава были военные. Не помню, как мы бежали, ободранные, грязные, у меня с левой руки текла кровь, но уже не до этого было. Не знаю, до какой станции мы дошли, - было уже светло. И отправлялся местный поезд в Курск. Когда постучали в дверь бабушкиного домика и услышали ее голос: «Сейчас», мы поверили, что мы дома. - Господи, откуда вы, что это с вами, внучечки мои ненаглядные, да вас будто выписали из больницы. - Бабушка не знала, чем нас накормить, где нас уложить. На другое утро бабушка прочитала над нами «Да воскреснет Бог» и положила каждой из нас камушек и шапочку святого из Иерусалима: на четырех сторонах этой шапочки были изображены Пресвятая Богородица, преподобный Антоний, святой Митрофан Воронежский и святая мученица Варвара. Камушек и шапочку святого бабушка получила на Святой Земле от незнакомого монаха. А было это так. На Крещение Господне, во время освящения воды в реке Иордан бабушка стояла позади всех, и к ней подошел монах. Он подал ей камушек с того места, где, по преданию, стоял Сам Спаситель мира, Господь наш Иисус Христос, когда принимал Крещение от Иоанна Предтечи. Еще монах подал шапочку святого и сказал: «Возьми: тебе это пригодится». Бабушка привезла камушек и шапочку к себе домой, в Зорино, и они всегда лежали в святом углу в ее кухоньке, где она принимала людей. И сейчас она нас благословила этими святынями. Мы, конечно, нуждались в поддержке, потому что были испуганы, измучены, усталые. Но молодость побеждает все невзгоды! Хорошо было с бабушкой! Тихо мерцали лампады, а мы с Ритой устроились: она на лежанке, а я с бабушкой на печке. Как спокойно, только болит душа: что с мамой? где она? как там папа с Тамарой, не разбомбил ли их немец? Но с нами бабушка: «Все живы, все будут здесь, не волнуйтесь». Хорошо-то как с бабушкой, тишина, только потрескивают лампады, да лики святых с двух углов смотрят на нас и посылают покой в наши детские сердца. В правом углу у нее была икона Спасителя, в левом - икона Божией Матери «Знамение», рядом - «Успение Божией Матери», которую она тоже привезла из Иерусалима, иконы Иоасафа Белгородского и Николая Чудотворца. Мы не знаем, где немцы, а бабушка сидит на своей скамеечке и говорит: - Придет немец в Курск, а Курская область будет границей, а все равно: как придут, так и уйдут... - Бабушка, миленькая, ведь все говорят, что мы будем бить немца на его земле. - Не моя воля, внучечка, воля Божия! Ночи становились длиннее, осыпались уже все листья с деревьев, засохла трава. Все холоднее и холоднее в нашей кухоньке. Идет зима, а дров у бабушки ни полена. Рита с бабушкиной знакомой ушли в город пешком, а мы с бабушкой вдвоем замерзаем. Я пойду к Прасковье Ивановне на огород, наломаю сухого бурьяна, принесу бабушке, а он как спичка - чирк, и нет тепла ни в кухоньке, ни на печке. Принес нам сосед Семен Федорович вязанку дров, то-то радость была у нас с бабушкой! Сидим, как прежде, любуемся на огонь. Вдруг входит какой-то военный и строго предупреждает, чтобы мы ушли из деревни: здесь будет проходить линия фронта. Я выскочила во двор: в саду закапывают пушки, крутом военные. Я к бабушке - что же нам делать, куда нам идти? А бабушка подкладывает дрова в печь и спокойно: - А никуда нам идти не надо, сегодня ночью наши части отступят. А ночью я проснулась от грохота. Ну, думаю, началось наступление. А это, оказывается, отступали наши части к Солнцево. Наконец Рита пришла из Курска с бабушкиной знакомой, спилили ольховое дерево, покололи и сложили в бабушкин сарай. А людей к бабушке с каждым днем все больше, и не только с окрестных деревень, но из Курска, Обояни, Белгорода, да откуда только люди ни шли со своим горем, со своей печалью. Нам с Ритой было место или сидеть на печке, или на дворе. А там мороз трескучий. Вот и сидим целыми днями, как два скворца в скворечнике. Я очень заскучала о маме, о папе, потихонечку зайду в недостроенный дом и плачу, чтобы бабушку не расстраивать. А один раз она меня там случайно застала: - Ну, что ты, внучечка, плачешь? Ты в тепле, не голодная. - Я скучаю о маме, о папе! - Да идут они сюда уже трое. - А кто, не уточнила. Я успокоилась. Жду. Нет никого. И вдруг приходит мама одна. Оказывается, вышли они трое; мама, папа и Нина. Дошли до Белгорода, а у папы отнялись ноги, его посадили на саночки и они с Ниной вернулись в Харьков, а мамочка пошла одна. Бедная мамочка, голодная, одинокая, поддерживаемая одной мыслью: дойти до Зорино и вовремя вернуться спасти папу и дочек. Мороз был страшный, и какой-то немец снял с маминых рук вязаные шерстяные рукавички. Яркое солнце слепило глаза, у мамы ухудшилось зрение. Добрые люди дали ей на руки какие-то рваные шерстяные чулки и этим спасли ей руки. И пришла наша мамочка чуть живая. Как только шли ее ножки! У бабушки она немножко отдохнула, чуть окрепла, и опять одна повезла на саночках пшено и гречневую крупу в Харьков. Господь хранил ее, она привезла все благополучно и спасла от голодной смерти всю семью. И потом уже все вместе пришли в Зорино. Только нас с Ритой они уже не застали. ГЕРМАНИЯ Как-то еще до войны теплым летним вечером бабушка позвала нас с сестрой Ритой полюбоваться звездным небом, а потом неожиданно сказала: - Ты, Рита, будешь по природе кем-то, а ты, Люда, побываешь и в Крыму, и в Риму. Я спросила: - И за границу поеду? - Да, - ответила бабушка, - только не путешествовать, а работать. А еще трижды, в разное время, бабушка мне говорила: - Хорошая была бы монахиня. Я каждый раз удивлялась. Тем более в те времена закрывались и церкви, и монастыри. Только потом я поняла, почему она так говорила. Она просто не хотела меня лишать веры в счастливую судьбу. Когда немцы заняли Курск, они стали угонять русских людей на работы в Германию. За меня родные не волновались, потому что я была еще несовершеннолетней. Сестра Рита убежала от Германии в Воронеж, потом в Харьков, поступила там в институт и стала работником «по природе» - метеорологом. А меня отправили в Германию: никто даже не предполагал, что меня могут забрать, и я не спряталась. Без вещей, без документов я оказалась с тысячами других девушек почти ребенком 14 лет, как маленькая рыбка в общей сети. И привезли меня в Бремен. Этот большой, красивый портовый город встретил нас неприветливо - проливным дождем. Везли нас в трамваях ночью, без остановок, через весь город на окраину к огромному авиационному заводу и примыкающей к нему деревообрабатывающей фабрике. Нас ждала не гостиница, а угрюмый, серый барачный лагерь за колючей проволокой в два ряда. Ни деревца, ни кустика! Измученные, усталые, молчаливые, молча зашли мы «по три» в это каторжное жилище. В каждом бараке 10 комнат по 24 койки в каждой. Встретила нас Schwester Enni (сестра Энни), вся в белом. А на груди вместо креста на цепочке — огромный стальной мужской перстень: «Это перстень моего жениха, он в России». Прежде всего, она объявила нам распорядок дня. Подъем в 5 часов утра, утром чашка кофе, днем суп брюквенный, вечером 250 грамм хлеба (какого-то эрзаца), две чайной ложки сахара. Я заняла место на верхней полке кровати, внизу мне не нравилось: казалось - как в ящике. На ужин нам дали 250 граммов хлеба и кружку кофе. Проглотив этот ужин, я забралась на свою кровать с соломенным матрацем и только легла - тревога! Бежать некуда. Дверь на замке, на окнах решетки. Я завернулась в одеяло с головой и тихонечко заплакала, мысленно обращаясь к мамочке, но потом я твердо сказала себе: «Возьми себя в руки, тебе долго придется терпеть, и никому твои слезы не нужны, их каждому достанется вдоволь». Сначала меня направили на кухню картошку чистить, но через несколько месяцев приехали немки-беженки и нас перевели в разные места. Я попала на деревообрабатывающую фабрику «Miltenberg und Kriete». Мастер - старенький дедушка, «Ора» (дедушка (нем.)), научил меня связывать морским узлом листы высушенного дерева. Работа нетрудная. Одна в огромном цехе: впереди сушильная печь, слева такая же. Мне хорошо, что я одна. Я никого не хочу видеть и никого не вижу. Только воспоминания волна за волной захлестывают мою душу. Тут и хорошее, и тяжелое, и обидное, и одинокое. И я дала волю своим слезам. Никого нет. Как же я выливала из глубины своей души все, что накопилось за мою небольшую жизнь! Я молилась и плакала горько, не сдерживая слез, а они градом текли по моему лицу. Меня не смущало, что кто-то увидит меня, услышит. Это была моя жизнь, мне было больно, но к этой боли я никого не допустила бы дотронуться. Я жалела себя, я жалела своих родных, которые переживали за меня. Это была громкая детская жалоба Господу. Я делилась с Ним, и мне не было никакого дела до тех людей, которые вдруг появились в цехе. Это были французы. Они застыли на месте, увидев плачущую девочку, всю в золотых локонах, в белой кофточке и ярком сарафанчике. Три пары глаз молча уставились на меня. Но для меня они не существовали, я даже не считала их помехой в моем рассказе о себе Богу. Они резко повернулись и ушли назад. Только спросили русскую девушку Надю, уже давно работающую здесь, что это за девочка и отчего она так горько плачет. - Она скучает о Родине, - что могла еще сказать Надя, черноглазая, милая девушка. Здесь работали пять девушек, а я стала шестой. Очень скромная, тихая Натка, Любаша, которую все время надо было разыскивать, потому что она забивалась куда-нибудь и беззаботно, сидя на корточках, спала. Очень справедливая, здоровая, крепкая девушка Ксения. Она почему-то сразу решила меня защищать, хотя меня никто не обижал. И очень заносчивая, самолюбивая, белокурая Дуся. Жизнь продолжалась тяжелая, голодная, холодная. Я не только перестала смеяться - я редко улыбалась. Я замкнулась. Ни с кем не делилась, никому не жаловалась, что мне не по годам выстаивать 12 часов голодной, полусонной. А кому скажешь? Они тоже устают, хоть и старше меня. Я знала; там, в Зорино, молится за меня бабушка, мама, папа и мои сестры. К машине все время подвозили тележки с сырыми листьями только что распиленных досок. Они были теплые, и от них шел пар. От этого пара в холодном помещении трескалась на руках кожа. Я не замечала, кто из французов подвозит тележку, все были разные: и Тони, и Пьер, и другие. Но потом я заметила: регулярно стал привозить тележку Жак. Он не только подвозил, но и все время старался помочь. Я не вступала ни с кем в разговоры. Только после того как Жак обратился ко мне: «Люда, не печалься: ваша армия подходит к Познани», - я стала при встрече задавать один вопрос: «Жак, что нового?». Иногда во время тревоги отключали сушильную машину, и мы забирались внутрь, и на бракованных листах устраивались до окончания тревоги. Шеф фабрики дал мне задание: перед работой заходить к нему в кабинет и получать указания на день. Ровно в 6 часов утра я уже стучала в его кабинет и на «Herein» - входила, приветствовала с добрым утром, молча выслушивала указания, спрашивала: «Всё?» - «Да». - «Хорошо», - и уходила. Но что меня, девочку, удивляло, что он никогда не давал мне задания сидя. Он всегда стоял у окна. Однажды шеф увидел мои руки, все в ранках: «Пойдем со мной». Он привел меня в контору и попросил обработать мои руки. Бабушкины молитвы помогали мне, я знала это. Стоило только мне выйти из цеха, ко мне подходил пожилой немец Франц: спросит, как мои дела, а в карман положит приготовленный бутерброд. Иногда он тоже помогал мне в работе, любил со мной поговорить. Он рассказал, что просидел долго в концлагере и получил туберкулез костей ног. И все говорил: «Нам, немцам, не нужен ни Гитлер, ни Сталин». А потом он не появлялся. Узнавать у немцев о нем я не могла. К нам на фабрику привозили наш обед - суп из маринованной брюквы. Вот уж кушанье - нарочно не придумаешь. Как же мы ждали вечера: получить 250 граммов хлеба и кружку желудевого кофе и скорее спать! Ни разговоры девушек, ни электрический свет, - ничто мне не мешало тут же уснуть. Друг Жака Эмиль меня спросил: - Люда, что ты будешь делать дома, когда вернешься на Родину? - Спать, - ответила я. Это был хороший человек - француз со славянской внешностью, белокурый, голубоглазый, курносый, с полными губами, высокий, широкоплечий. Посмотришь на этого человека и думаешь: наверное, это результат победы наших войск над Наполеоном и пребывания нашей армии в Париже. И добр он был по-русски. Обязательно, улыбаясь, угостит яблоком или плиткой шоколада. И всегда с улыбкой. Мне с ним было легко, как с хорошим товарищем. Жака я немножечко стеснялась, это был человек высшей касты: всегда подтянут, строен, строг взглядом, оценивающим человека полно и точно. Еще бы: успел окончить два университета, побывать в Швейцарии и попал в плен офицером, категорически отказавшись вступать в ряды немецкой армии вместе со своей частью. Их было на фабрике 32 француза. Это был благородный аристократ. Мне было уже 16 лет, Эмилю 24, а Жаку 26. Но эти два француза нравились мне оба. В одну из воздушных тревог я решила забраться в машину, ко мне подошел Жак: - Ты идешь в убежище? - Нет, Жак, я пойду погреться в печь. Но он уже сел на тележку и подал руку, чтобы я села рядом. Я устроилась около него. До этого мы не вели с ним бесед: все новости сообщались на ходу. На этот раз Жак незаметно втянул меня в разговор, рассказывая о себе, что он единственный сын, что он очень любит своих родителей, что он живет в городе около Бельгии, и незаметно узнал, какая у меня семья. Я первому человеку в Германии приоткрыла свою любовь к бабушке, маме, папе и рассказала, какие они у меня необыкновенные. - Это я понял по тебе: ты так отличаешься от своих русских девушек. Я поблагодарила и добавила, что все они очень замечательные и что они лучше меня. Он улыбнулся. Потом, между прочим, достал из кармана мягкие, гарусной шерсти, серые перчатки и сказал: - Вот, мама прислала мне перчатки, а они мне даже пальцы не закрывают. Померь ты, Люда! Я легко натянула их и всплеснула руками: - Какие тепленькие! - и даже улыбнулась. Он посмотрел на меня: - Носи их, Люда, на работе, чтобы твои руки так не болели. Я быстро стянула перчатки и, поблагодарив, положила их ему на колени: - Нет, нет! Я не возьму! - Ну, тогда я их должен выбросить. Ты меня, Люда, обижаешь, я тебе как товарищ помогаю, для работы. - Прости меня, Жак! Я не хотела тебя обидеть. Просто подарки я привыкла получать от своих родных. - Милая моя девочка! Тут дали отбой, и все разошлись по своим рабочим местам. Все чаще и чаще стала гудеть тревога не только днем, но и ночью. Все тяжелее и тяжелее было нам, почти детям, стоять по 12 часов у машины, а ночи без сна. Я все больше и больше молилась, уходила за барак и долго-долго читала свои детские молитвы. Я ничего не просила у Бога, только молилась, чтобы скорее кончилась война и все мои родные были живы, для себя я ничего не просила. Читала «Богородице Дева, радуйся», как учила меня бабушка: «Страшно тебе, тяжело, читай Ей, Милостивой, Она все поймет, что тебе надо, и Иисусову молитву читай». Я молилась в постели перед сном, по дороге на работу, и мне было легче. И Господь не оставлял меня, главное — бабушкиными молитвами. Голодно было, холодно, тяжело работать, но Господь послал нас, шесть девочек, на тихое место, где немцев было всего три человека: шеф, Ора и Оша (дедушка и бабушка (нем.)), оба старенькие, мы их почти не видели, а остальные - иностранные пленные: французы и итальянцы. И девочки подобрались скромные, никто не позорил своего имени. И поэтому относились к нам с уважением, с товарищеской любовью. Помню, перед Новым годом рабочий день закончился в 2 часа дня. Мы, девочки, поднимались по лестнице в свою комнатушку, где мы обедали, если было что, и переодевались зимой. Вдруг к нам подошел военнопленный итальянец: - Девочки, у меня нет никакого подарка для вас к Новому году, но я артист Римского оперного театра, я подарю вам песню. Мы застыли на лестнице. И он запел. Как же он пел «Мамо»! Его нежный, сильный тенор звучал так, будто звенела и плакала его душа. Ласка, любовь, нежность, душевное тепло - всё слилось в этом голосе и окутало нас такой волной тоски, грусти, любви, что мы все, не стесняясь, зарыдали. А по цеху разливалось тихо и нежно: «Ма-а-мо». Мы не понимали итальянского языка, но слово «мама» открыло нам всю красоту этой песни. И чтобы нас успокоить, он тут же запел что-то веселое и радостное, улыбаясь и пританцовывая, даже сумел нас рассмешить, хотя на глазах наших блестели слезы. У самого выхода из цеха подошел ко мне Эмиль и тепло поздравил с Новым годом, пожелав нам как можно скорее вернуться на Родину. Он преподнес мне коробочку из-под лампочек, заполненную шоколадом. Я поблагодарила его, извинилась, что ничем не могу его порадовать, но поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку, как целовала брата и сестер. Он был тронут. А всю ночь нас поздравляли английские летчики, поздравляли долго и горячо, сначала сыпались бомбы, а потом посыпался фосфор. Это страшное зрелище, кто его пережил - не забыть никогда. Обед после Нового года нам перестали привозить на фабрику, и мы должны были за час сходить в лагерь, получить миску супа с маринованной брюквой и вернуться на фабрику. Есть этот суп было невозможно, один запах вызывал дурноту, но мы были довольны, что за этот час мы могли в банном бараке постирать спокойно, а не толпиться, как по вечерам за тазиком. В этот день мы с Дусей пришли постирать белье. Только начали стирать, завыла сирена. Тревога! - Может, обойдется без бомбежки, давай достираем, -предложила Дуся. Мы остались в этом бараке. И тут начался настоящий ад! Небо было черное от самолетов, от гула моторов тряслась земля, дрожал, казалось, воздух. Напрасно мы хотели сказать что-то друг другу. Мы были похожи на глухонемых. В окно мы видели, как один за другим самолеты поворачивают набок, и из них сыплются бомбы. Ведь наш лагерь был рядом с железнодорожным вокзалом. Только по нашим губам можно было понять: «Господи, спаси, Господи, помилуй!» Молитва, может быть, доходила до Бога, но звуки растворялись в этом кромешном грохоте, гуле, взрывах. Мы только поднимались и приседали, а руки бессознательно терли бельё. И вдруг сквозь этот чудовищный грохот раздался такой взрыв, что казалось, взорвалось само небо. Мы с Дусей присели под умывальный таз, как будто в этом было спасенье. Пятьдесят минут сыпались и рвались бомбы, все гудело, тряслась земля. Сначала был, какой-то нечеловеческий страх, а затем отупение и только одна мысль - «Этому не будет конца!» И когда все утихло, мы с Дусей стояли живые, но какие-то оглушенные - зато с выстиранным бельем. Но рассказать, как в этом аду мы стирали, - мы не могли, были просто в шоке. Мы вышли из нашего «убежища» и ахнули: рядом с нашим бараком, во весь двор, была, огромная воронка, и все кругом было засыпано глиной. Господь сохранил всех несчастных узников, не повредив ни одного стекла в бараке: лагерь стоял на болотистой земле. Отбоя не было, но мы должны были вернуться на фабрику. Когда мы отошли от ворот нашего лагеря, мы не поверили своим глазам. Ни вокзала, ни домов не осталось, груды кирпича и одна уцелевшая кирха (лютеранский храм (нем.)), куда уже сносили то ли раненых, то ли убитых. Я помню, несли молодую белокурую немку, а на груди у нее лежал малыш 2-3 лет, и головы их качались в ритм шагов носильщиков. Кому несет горе война? Простым людям. Чуть живые, мы пришли на фабрику. Отбоя не было. Я предупредила Ксению и забралась в машину, согнулась калачиком, измученная, как и все, этим ужасом, лежала и думала, что это по молитвам моей бабушки мы остались все живы и невредимы. Ведь наш лагерь был всего в 500 метрах от железной дороги. Я тихонько лежала и благодарила Господа. Вдруг слышу встревоженный голос Жака: - Ксения, а где же Люда? - Она в машине. - Сейчас ее будут подключать! Я чувствовала, и даже видела, как быстро прибежал Жак, но я так устала, что мне не хотелось шевелиться, не хотелось говорить ни с кем, даже с Жаком. Он молча подхватил меня на руки и понес к выходу. Уже у самых дверей я открыла глаза: - Жак, ты? - Сейчас включат машину. Он поставил меня на ноги и быстро убежал. В этот день мы больше не работали. В душе каждого был траур, какая-то печаль. Я знала: все обо мне молятся, и особенно бабушка, я молюсь сама и прошу за всех, чтобы кончилось это чудовищное побоище. И как-то пришла с работы, сразу забралась на свою постель и тут же заснула. И снится мне, что кто-то, я не вижу кто, снимает пелену с моих глаз. Я проснулась, и как же мне было легко, каким светлым и радостным показался мне весь мир. С меня свалился страх, на душе было спокойно, легко - на душе была тишина. Я перестала бояться бомбежек. Я даже не заметила, что ко мне перестал подвозить тележку Жак. Только один раз увидела, как он перебегал цех. - Ксения, что случилось с Жаком? Я его чем-то обидела? - Люда, Люда, неужели ты не видишь, что тебя полюбили два самых лучших человека: Жак и Эмиль. - Ксения, милая, я знаю, что они оба прекрасные люди, но я, наверное, плохая, я не могу сейчас любить никого. Я все время, как и все, хочу есть, я хочу спать, я хочу отдохнуть. Может быть, по-своему я их тоже люблю. Кончится война, они и не вспомнят обо мне. Я давно замечаю, что они оба уделяют мне внимания больше всех. Перед Новым годом я, как всегда, зашла к шефу. Возвращаюсь одна, темно, и вдруг мне навстречу Эмиль: - Люда, я поздравляю тебя с днем рождения и желаю следующий день рождения встретить на Родине. Он подает мне какой-то сверток и исчезает. Я в недоумении. Какой день рождения, когда я родилась 18 июля. Поднимаюсь в свою комнатушку, все девочки на месте, кроме Ксении. - Объясните мне, девочки, откуда Эмиль взял, что у меня сегодня день рождения? - Это я ему сказала, - спокойно ответила Дуся. - Зачем? Зачем, Дуся? Что мне теперь делать? Сказать, что ты пошутила, - в каком он окажется положении, принять за действительность - он подумает, что это по моей просьбе ты его предупредила? Все девочки стали заставлять Дусю извиниться перед Эмилем. - Нет, девочки, нельзя так оскорбить Эмиля. Что у него останется на душе? Вы подумали об этом? - остановила всех Надя. И вдруг явилась Ксения с синеньким мешочком в красненьких сердечках. - Люда, тебя Жак поздравляет с Днем рождения, но так как он узнал поздно, передает печенье, чтобы все отметили этот день. - Ну, Дуся, ты и натворила! Как мне теперь выйти из этого щекотливого положения? - Люда, поблагодари и оставь все так, не ставь ребят в дурацкое положение, пусть это будет на совести Дуси. Мне пришлось благодарить одного и другого, краснея и заикаясь. А жизнь продолжалась такая же тяжелая, только одно согревало - наша армия приближается к границе Германии. Правда, нам разрешали до 8 часов вечера выходить из лагеря сначала в субботу и в воскресенье, а потом и в любой день. Если нам удавалось продать свой брюквенный суп за пфенниги, мы шли в город и покупали салат из морских ракушек. Жак редко стал подходить, но один раз я вижу, он быстро идет ко мне и начинает помогать мне в работе: - Люда, я люблю тебя! Я полюбил еще ту плачущую девочку, которая даже не взглянула на трех глупцов, стоявших напротив нее. Я люблю твою выдержку, твою скромность. Всегда изящную, стройную, я вижу тебя, закрыв глаза. Мне легко с тобой говорить на любую тему. Сколько доброго и прекрасного вложили в тебя твои родители. Ведь я полюбил тебя не только за твою милую внешность, но и за твою глубокую душу. - Жак, я благодарю тебя за столь искреннее чувство ко мне, за столь лестное мнение обо мне, но, Жак, кончится война, ты взвесишь все и поймешь, что полюбил ты не меня, а одиночество. В твоей жизни появятся новые знакомства, милые девушки. А потом у нас разный язык, разные традиции, привычки. - Люда, я еще никого не любил, а мне уже 26 лет, я только учился и занимался спортом. А в 26 лет это не юношеское увлечение - это любовь! Загудел гудок на обед, и мы разошлись. На другой день я стояла у другой машины, и во время работы, опять так же стремительно, подошел Жак. - Люда, я сегодня не спал ночь, я все думал. Да, ты права: у нас с тобой разные обычаи, традиции. Из боковой двери вышел шеф. Жак быстро удалился. Я почему-то рассмеялась. Жак, прости меня. Подошли ко мне девочки, машину выключили, на обед решили не идти. Все равно есть этот брюквенный суп невозможно. - И сколько же они ее заготовили, - возмутилась даже Ксения, - и брюква, и брюква! На другой день все было по-прежнему. В обеденный перерыв Жак не подошел, зато к концу дня стал мне помогать. - Люда, я не могу разлюбить тебя, всякие доводы бессильны. Я мечтал о тебе всю мою жизнь, — он потянул сухой лист, разрезал щепкой ладонь. Кровь брызнула на лист дерева. - В жизненной буре я нашел свой идеал. - Жак, ты поранил руку, - вскрикнула я. На правой руке он сухим листом вырвал кожу с ладони. Я своим носовым платком перетянула рану и крепко завязала. - Когда я с тобой, я ничего не замечаю, - с какой-то болью произнес Жак. Так закончился и этот рабочий день. У меня заныло сердце, я еще не понимала, почему я так переживаю за Жака, почему, когда мне совсем плохо, я молча жалуюсь ему. Мне хотелось сказать Жаку что-то важное, нужное, но я еще не созрела сама. Я еще не понимала, почему по вечерам я думаю о завтрашнем дне, который мне принесет встречу с Жаком. Не оставлял меня и Эмиль. Почти каждый день, только открывалась дверь в цех, я видела спокойную, высокую фигуру Эмиля с обязательной улыбкой на лице. Да, Господь в той страшной, беспросветной жизни подарил мне два чистых, любящих сердца, чтобы я не осталась ни с одним. Светлыми лучами в той жизни были в основном мои прогулки с Жаком. Он делился со мной своим проектом моторной лодки, которую он начинал делать на фабрике с разрешения начальства, он рассказывал о последних сводках на фронтах. Жак был для меня светом в этой темной страшной жизни. Вначале я уделяла больше времени Эмилю, но Жак вытеснил своим чувством ко мне всё и всех. Я считаю до сих пор, что бабушкиными молитвами Господь хранил меня и от злых людей, и от работы, где были одни немцы - и многие со своей неприязнью к русским, а у нас хоть очень тяжело было, но не было унижений и оскорблений. Шефа мы видели по утрам, и иногда Опа и Ома покажутся - и их нет. Зовет меня как-то Дуся. - Иди, тебя Опа зовет. Я подошла к двери нашего цеха, нигде его не было, зато в соседнем, пустом цехе на велосипеде сидел дорогой мой помощник господин Франц. Я бросилась к нему: - О, господин Франц, почему я так долго не видела Вас, где Вы были? Вместо приветствия я засыпала его вопросами. - Дитя, я уже не работаю на фабрике, мои ноги уже отработали, я едва еще могу ими передвигать, сидя на велосипеде. И сегодня я приехал ради тебя. Завтра Пасха, Святой День. Я знаю, твои родители сделали бы этот день днем радости и счастья, и чтобы тебе не было так грустно в этот Святой День, я приехал поздравить тебя сегодня. - И он подал мне домашний пирог, коврижку, домашнее печенье, яблоки. Я держала эти дары на прижатых к груди руках, и слезы текли по моему лицу, а он, глядя на меня, шептал: - Не говори ничего, не надо, не надо! Потом он покинул меня. Я стояла долго в этом огромном помещении, прижимая к себе волшебные дары, с невысказанными словами благодарности и теплоты к этому милому человеку, который, преодолевая боль в ногах, приехал сюда ради меня, худенькой русской девочки. И только один Господь был свидетелем этой истинной человеческой доброты и безмолвной благодарности. Упокой, Господи, его душу! А у меня начались страшные головные боли: недосыпания, тяжесть работы и существование почти на 250 грамм хлеба давали о себе знать. В середине апреля я зашла, как всегда, к шефу, и он дал мне необычное указание: в 8 часов собрать всех девочек в столовую, где обедали иностранцы. В 8 часов пришел шеф. Мы все были взволнованы, но молчаливы, понимая необычность этого сбора. Трудно было, холодно и всегда голодно, но здесь нас не унижали, никто никогда не оскорблял. Да и поведением девочек могли гордиться наши родные и наша Родина. - Юные девушки! - Так начал свое обращение шеф. -Всем нам жалко расставаться с вами, но в город прибыли беженцы, и им нужна работа, потому вы сегодня прощаетесь с нами и возвращаетесь в лагерь. О каждой из вас у нас останется добрая память! - И он вышел. Мы стояли ошеломленные, убитые. Вновь новая работа, новые шефы, новые беды. Стали прощаться с нами военнопленные. Опу и Ому мы все расцеловали в щеки, они заулыбались. Подошел Эмиль, всех обнял, подошел ко мне, долго-долго смотрел, будто собирался запомнить каждую черточку моего лица, потом трижды поцеловал меня в щеки и вышел. Когда же подошла очередь Жака, он со всеми попрощался, а, подойдя ко мне, махнул рукой и выскочил из столовой. Все молчали. Больно отозвалось в моем сердце. Вроде сразу померкло солнце. Не видеть, не слышать, не чувствовать на каждом шагу поддержки Жака... В лагере нас встретила Frau Schwarz (госпожа Шварц -нем., Шварц - черный (нем.)). Вот уж поистине черная женщина. Хмурая, властная. Она травила наших военнопленных ребят овчаркой. Как же трудно было нашим военнопленным в лагере и вообще в Германии! Самая черная, грязная работа, молодые ребята на этой брюкве были похожи на тени, ходячие скелеты. Девушкам нет-нет, но помогали иностранцы, а ребятам было невмочь. Нас распределили сразу на уборку мужских бараков, причем эта фрау сразу предупредила: «Горячую воду для мытья полов не брать. Ясно?!». Сначала она сама за нами ходила, как злая собака, потом стала реже нас посещать, и слава Богу. Прости меня, Господи, никогда я не была так недобросовестна к работе, как в этих бараках. Руки замерзали, в бараках холодно, вода холодная. Простите нас, ребята, что мы не мыли полы, а просто вытирали их мокрой тряпкой. Они, наши мальчики, сочувствовали нам и никому не жаловались. Слабость, головная боль не давали мне ни минуты покоя. И только поставлю ведро со шваброй на место, бегу на свою постель, закрываюсь с головой и моментально засыпаю. Я могла спать сутки: в субботу в 2 часа ложилась и просила меня не будить, и спала почти все воскресенье. Зато у меня собиралось две пайки хлеба. Как-то я только заснула часов в 6 вечера, меня будит девочка из соседнего барака: - Люда, тебя около моста ждет Жак. Мне было приятно, что он в середине недели пришел ко мне, но я знала, что я должна его огорчить: от головной боли я не могла даже поднять ресниц, чуть повернуть голову. Но я все-таки вышла. Жак, изящный, элегантный, в коричневом костюме, бросился ко мне - бледной, в стареньком пальтишке, в стареньких туфельках. Он поцеловал меня в лоб. - Прости, что я не дождался субботы. - Жак, но я, наверное, никуда не смогу пойти, у меня так болит голова, что я даже не могу говорить. - Не надо тебе говорить, тебе надо подышать свежим воздухом. - А потом, посмотри на мой наряд! - Люда, я вижу только тебя, а костюмы у нас еще будут. - Я пройду с тобой, только не заставляй меня говорить, отвечать. - Обещаю, постараюсь молчать, а если что буду говорить, то не требующее ответа. Мы шли с ним по улице, деревья зеленели, пели птицы, восхваляя мир и любовь. - Я все время мечтаю вот так бродить по улицам, идти рядом, быть с тобой. В 8 часов вечера он первый раз задал мне вопрос: - Очень болит голова? - Жак, очень! - Для тебя, наверное, долго тянулись эти два часа? - Нет, я не заметила даже. - Значит, это очень хорошо, я не надоел тебе. И когда мы уже вернулись к нашему лагерю, я единственный, раз пожаловалась Жаку: - Ох, Жак, если бы ты знал, как у меня болит голова, - и прижалась головой к его плечу. - Девочка моя, ты устала, я все сделаю, чтобы ты по-настоящему отдохнула. - И потом, взглянув на меня, внимательно и серьезно сказал: - Люда, мы уже хорошо знаем друг друга, ты знаешь, как я тебя люблю. Сейчас война, но она скоро кончится, согласишься ли ты, Люда, стать моей женой? - Жак, - я улыбнулась ему и ответила: - если до конца войны, даже до женитьбы ты не будешь меня целовать и даже брать под руку - да! Он засмеялся и поцеловал меня в лоб: - Договор заключен. Теперь ты моя невеста, а невеста во Франции почти жена, и позволь мне заботиться о тебе, ведь я знаю, какой ты ежик. И еще, мы должны иметь домашние адреса, потому что в конце войны будет неразбериха. Я найду тебя, где бы ты ни была. Каждый вечер стал для меня открытием чего-то нового в моем милом друге. Как-то мы зашли в городской сад, в озере которого плавали лебеди, но не лебеди тронули меня, а плакучие ивы, склонившиеся над озером, отражаясь в воде. И всё, словно кинолента, промчалось передо мной, ожившее и очень дорогое. Я всеми силами старалась сдержать слезы. - Люда, пусть твои воспоминания будут не болью в твоем сердце, а крепкой поддержкой в любом случае твоей жизни. Вот ты готова сейчас вспомнить свое Зорино и скажи себе: «Я скоро увижу его!» - Нет, Жак, я просто переживаю о своем отнятом детстве. - Ничего, впереди много нового, интересного, впереди молодость! И вдруг раздался одинокий гул грома, чуть-чуть закапал дождь. - Все, что у тебя отобрали, я верну тебе после войны. Только благодаря заботе Жака, его доброте прекратились мои страшные головные боли, я не стала так уставать. - Жак, ты уже похудел, ты все отдаешь мне, я не могу быть такой неблагодарной, пожалуйста, не надо так жертвовать собой. - Люда, ты знаешь, что говорили римляне? «Мы живем не для того, чтобы есть, а едим для того, чтобы жить». А я, знаешь, Люда, страшный эгоист, я хочу, чтобы моя невеста была здорова, а не будет ее - жизнь для меня потеряет всякий смысл. - Жак, я чувствую себя хорошо, но мне тоже хочется что-то сделать для тебя доброе. - Главное, будь здорова и почаще приходи ко мне на встречу. - Нет, давай, я тебе что-нибудь постираю. - Милая Люда, неужели я такой девочке позволю стирать даже носовые платки! Ведь во сколько я сильнее тебя. Хорош был бы я рыцарь, если бы и без того измученному дитя добавил бы еще новые заботы. Теперь каждый день в лагере с его тяжелой работой, злой фрау и ее овчаркой был днем ожидания вечерней встречи с Жаком. Без него жизнь была бы каторгой. Один раз нас застала тревога на берегу озера. Я рассказывала Жаку, как мы попали с сестрой под обстрел и бомбежку поезда, и вспомнив, как все прыгали в какую-то яму с запахом сгнившей картошки, я засмеялась - и сразу оборвала свой смех: - Жак, почему ты так смотришь на меня? - Я понял, Люда, что я могу сделать тебя счастливой! - Спасибо, Жак. - Я поняла, что смеющейся он не видел меня никогда. Не знаю, выжила бы я без Жака? Мне кажется, нет. Потому что и моральные, и физические мои силы были на исходе. Таскать ведра с грязной водой, мыть ежедневно полы холодной водой с моими слабыми легкими и получать для физической поддержки голенький брюквенный суп и желудевое кофе с 250 граммами хлеба - все это уложило бы меня навечно в Германии, если бы не Жак. Как-то после дождя мы шли вечером с Жаком уже к лагерю, я тщательно обходила лужи. Жак ничего не сказал, а спросил меня: - Ты не забыла, что дала мне слово? Значит, я твой не только жених, но и верный друг. - Выходит, так. - Значит, ты возьмешь сейчас у меня деньги и купишь себе туфли. Туфли были куплены, конечно, не новые, но крепкие, и ноги мои не стыли. В один из ярких осенних дней я с нетерпением ждала вечера, но незаметно в душе подкрадывалась и разрасталась тревога. И чем ближе был час встречи, тем больше ныло сердце. Как всегда, я пришла к месту встречи. Жака не было. Стою, на сердце тоска, не ухожу. Вдруг совсем с другой стороны пришел, почти прибежал Жак, в какой-то странной одежде. - Люда, нам запретили выходить из лагеря, так как мы отказались подписать договор о добровольной службе в Германии. За мной следят. - Жак, пожалуйста, возвращайся скорей, зачем ты рисковал? Я бы все равно узнала. - Но я не могу оставить тебя голодать. Ты знаешь, что все товарищи помогают мне, а я тебе. - Я теперь переживу, война скоро кончится. Я знаю, что есть ты, что ты думаешь обо мне, и для меня это большая поддержка. Прошу, возвращайся скорей. - В следующее воскресенье подойди к фабрике с левой стороны, там забор, но доски оторваны, там я встречу тебя в 2 часа дня. Поцелуй в лоб - и Жака нет. Как я ждала воскресенья, девочки мне дали осеннее приличное пальто, кто-то - теплую пушистую косынку. Все старались помочь друг другу. Подхожу к забору, две доски приподняты, и Жак рядом со мной. Я чувствую, он взволнован: - Люда, ты не огорчайся, если меня заберут в концлагерь. Я выдержу ради нас с тобой. Я вернусь. За мной следят. Я догадываюсь о причине: во-первых, он как офицер своей части никому не разрешил подписать договор, а во-вторых, я знала, он где-то хранил радиоприемник и все взял на себя. - Выходи к воротам, только встань по другую сторону шоссе, я еще немного побуду с тобой. Это было прощание. Я перешла дорогу. Жак что-то мне говорит, а через дорогу я не могу все разобрать, тем более он торопится все высказать, но понимаю, что увидимся не скоро, и что он через кого-то передаст о месте и времени встречи. Я вытерла слезы, чувствуя, что и это мое счастье вот-вот кто-то украдет. Он прощально махнул мне рукой, грустно улыбнулся и исчез. Я не знала, что это была последняя наша встреча. В лагере меня ждала новая печальная новость. Всех девочек нашего барака перевозят в город Норденхам. Все уже собрали свои вещи, сдали Frau свои постельные принадлежности, а я все пишу, обливаясь слезами, прощальное письмо Жаку. Ведь он еще в Бремене, а меня увозят. Я вложила свою единственную фотографию и отдала это письмо Нате, которая оставалась в Бремене. Сколько чувства, сколько добрых слов, сколько слов благодарности, сколько тоски и горечи я вылила со слезами на эту бумагу за то счастье, которое Жак дарил мне каждый день, каждый час, каждый миг на чужой земле. Письмо мое Жак получил. Норденхам - небольшой городок, на окраине, - также авиационный завод, бараки рядом с заводом и с вокзалом. Из этого лагеря в Бремен переселили французов, а нас на их место. В каждом бараке были небольшие комнаты, всего по шесть человек. Я перекрестила свою кровать и легла теперь на нижней постели, мне понравились красивые пейзажи на стенке, оставленные каким-то французом. Единственно, чего мне не хватало, - хотя бы маленькой иконки. Комендантом была маленькая пожилая фрау Марта, шустрая и не такая злая, как та «Черная». Она нас не строем, а толпой привела в контору, своего рода биржу труда. И опять бабушкины и мамины молитвы согревали и берегли меня. В душе моей установился покой, какое-то умиротворение. Я уже ничего не боялась после той каторжной работы в бараках, где один вид наших замученных ребят разрывал сердце и душу. А руки я простудила на всю жизнь. Я встала здесь у перегородки, за которой сидели машинистки и щелкали по клавишам, а вся эта суета вокруг как будто меня не касалась. Я не понимала волнения девочек: «Куда, куда нас направят?» Можно подумать, что они мечтали о руководящих постах, - да везде один и тот же рабский труд! И зачем так волноваться? Я, единственно, подумала: буду ли я когда-нибудь сидеть вот в такой чистоте и тепле и за своим любимым делом? Мои мысли прервал мужской голос из-за перегородки: - Откуда ты, девушка? Кто твои родные? Что ты делала дома? Я ему все обстоятельно ответила, он улыбнулся и пошутил: - Такую девочку после войны мы оставим в Германии! Я засмеялась: - Нет-нет, сразу же домой! - Ну, ничего, война еще не окончилась, ты пока здесь. Подбери четырех девочек для работы на кухне, - я тут же указала на троих. - Завтра к 7 часам сюда. Бабушка, милая, ты молилась за меня, ты облегчала мою участь на чужбине! На другой день получился курьез. Мы пришли вовремя. Он уже был на своем месте, мы поприветствовали его, а он нас озадачил: - К сожалению, нужно не четыре девушки, а всего две. Что тут началось! Две мои кандидатки отодвинули всех. Прерывая друг друга, они доказывали, что только они должны работать на кухне, так как и в Бремене они работали там. Я отошла в сторонку, и другая девочка встала молча рядом со мной. Начальник молча выслушал их горячие доказательства и сказал: - Во-первых, первой пойдет она, - кивок в мою сторону, - а вторую она подберет сама. Так я оказалась на кухне, в качестве рабочей. Там уже было восемь девочек, теперь стало десять. Целый день мы сидели с шести до шести часов в полуподвальном помещении, держа на руках удлиненные алюминиевые тазики, и чистили картошку. Иногда приглашали наверх помыть посуду или на хорошеньких девочек надевали белые фартучки с белой косыночкой, чтобы они на подносе подавали начальству в тяжелых мисках манную кашу. Удивительно: и начальство, и немецкие рабочие ели одну и ту же пищу, только в разных помещениях. Иногда по пятницам я убирала столовую для руководителей. Это было удовольствие. Натереть полы, сменить белоснежную скатерть, а потом я оставалась одна, молилась и клала поклоны. Я не боялась, что меня кто-нибудь застанет на коленях на полу: в руках была щетка, и я спокойно молилась. Кормили здесь немножко лучше: картофельные супы, овощные супы, иногда, если шефы не доедят, давали по миске жидкой манки. Я не чувствовала себя такой слабой, больной. На душе было легко, только очень тосковала о Жаке. Прихожу с работы, а мне навстречу фрау Марта: - Люда, а тебя ждет счастье. Какое, думаю, еще счастье? Она подводит меня к окну, а на окне лежит письмо. Боже! Письмо от Жака! Если бы можно было, я бы расцеловала фрау Марту, но я только вежливо поблагодарила, улыбаясь во весь рот. «Liebe Luda!» (Милая Люда (нем.)) Так начинались все письма от Жака. Какое это было чудесное письмо! Это писал любящий человек, любящий брат и даже любящий отец со своими заботливыми советами. В тот же день письмо было отправлено Жаку. Радость, что он в Бремене, что он не арестован, так и кипела во мне. Отвечал он тут же - но... вдруг замолчал. Я заскучала на работе, все девочки успокаивали, привлекали к общему пению. А пели они очень хорошо, здесь собрались сопрано, меццо-сопрано, альт и бас. Басом пела маленькая Таня, но никто бы не сказал, видя ее, что поет басом такая крошка. Пели «Узник», «Сулико», да и вообще много пели песен. 12 часов каждый день, можно спеться хорошо. Немцы во время перерыва останавливались около нашего окна и очень дружно аплодировали. А на Новый 1945 год немки посадили нас в столовой с собой, был подан одинаковый обед, и они попросили нас спеть. Прежде перевели на немецкий язык «Узника» и «Сулико». Пели с такой душой, что немки плакали, не стесняясь нас. После Нового года девочки решили съездить в Бремен. Ведь почти три года прошло там. Там остались друзья, знакомые. - Люда, ты поедешь с нами? - Нет, я не поеду. - Люда, там же тебя Жак ждет. Всю неделю, не преувеличивая, с утра говорю «да», к вечеру «нет». В субботу собрались, подошли к вокзалу; я взяла билет, повернулась - за мной стоял немец, я вручила ему свой билет и, ни разу не оглянувшись, вернулась в барак. Бабушка, ты вела меня, ты хранила меня. Благодарю тебя, бабушка, ты видела меня, ты вела меня к спасению. Ночью меня будит мать одной уехавшей девушки: - Люда, ты дома? Поезд разбомбили англичане, две девушки погибли, а одной оторвало ногу. Господи, как Тебя не благодарить за милость ко мне, грешной! Жаль молоденьких девушек, но значит, они угодны были Богу. Прошла неделя, стала я всех упрашивать поехать в Бремен. Как я туда рвалась! Но никто не согласился, к кому я только ни обращалась. Через неделю все-таки поехали мы впятером. Все было спокойно, никто нас не бомбил. Я первым делом попросила Нату сходить со мной на фабрику. Она согласилась. И каково же было мое горе, когда я узнала, что Жака только в понедельник забрали в концлагерь! Недаром я так рвалась сюда, но одна не решилась. Я стояла около проволочной ограды, вышел Тони, вынес мне какой-то пакет и письмо. Вышел Эмиль. Он поздоровался со мной, проявил свое сочувствие и успокоил меня, что Жак скоро вернется. И попрощавшись, тут же ушел. Горько мне было возвращаться назад. Всю дорогу я читала письмо Жака. В пакет был вложен для меня перстень, с инициалами его и моими, и шерсть для кофточки. Снова работа, ожидание конца войны и возвращения Жака. Прихожу с работы в начале марта - на моей кровати письмо. Письмо! Жак пишет: «Liebe Luda! Я жив и здоров, и я на свободе. Я обещал тебе, что я сохраню свое здоровье, прежде всего для тебя, и я выполнил свое обещание...» Он надеялся на встречу. Я тут же ответила, и очень просила беречь себя и во время бомбежек ходить в убежище вместе со всеми. Он мне тут же ответил: «Liebe Luda! Не волнуйся, скоро и над тобой и надо мной засияет голубое небо!» Не засияло! Я послала еще одно письмо - ответа нет, и вижу сон: стою я в Зорино, наверху своего любимого оврага, и вижу: снизу поднимается по направлению ко мне Жак в черном-черном костюме, и такой печальный. Я закричала: «Жак, ты!» и хотела броситься к нему, но он вытянул вперед руки, как бы запрещая к себе приближаться, и медленно-медленно, лицом ко мне, все с той же печалью, поднялся наверх и скрылся. Это был конец марта. Писем больше не было. Англичане и американцы уже взяли часть Германии, завод остановили, столовую закрыли, кормить нас даже брюквенным супом перестали. Все, кто успел, устроились у крестьян на работу. Пошли и мы с Верой Гончаровой искать работу. Вышли на шоссейную дорогу, она пошла налево, а я направо. Тепло, ветер апрельский — ласковый, но сильный. Солнышко греет наши остывшие души. В воздухе такая благодать, а я так плачу и так прошу Богородицу помочь нам. Столько пережито, и в конце войны умереть голодной смертью?.. Ни одной души ни впереди, ни позади, ни одной машины, только я и ветер, который я стараюсь перекричать, чтобы услышала меня Божия Матерь. Куда ни зайду, приветливо встречают, и как будто сговорились: - Девочка, ты нам нравишься, но мы только что взяли помощницу из вашего лагеря. Вечером мы пошли с Верой в город, встретили военнопленных около разбитого бомбой дома. Мы им рассказали, в каком положении мы оказались. Один из военнопленных подал мне найденное при раскопке дома ожерелье и сказал: - Все здесь погибли, вот все, что от этого дома осталось, возьми - пусть это будет твоим талисманом, - и посоветовал сходить на мельницу: - Там очень доброжелательный человек, может, он возьмет вас на работу. Мельницу найти было нетрудно. Дверь была открыта, мы вошли с Верой в большое помещение и встретили, действительно, приветливого человека. Мне трудно говорить о его возрасте, в те мои годы все старше 30 лет казались стариками, но где-то за 40 ему было. Поприветствовав его, мы предложили ему свои услуги. К удивлению, он взял меня за руку и провел по отделениям мельницы. Везде стояли огромные мешки с зерном, где с бобами, некоторые с мукой. Он улыбнулся мне и спросил: - Девочка, ты сможешь грузить эти мешки? Я засмеялась. Он сразу же нас расположил к себе. А потом в свои мешки насыпал нам муки, бобов и ласково проводил нас до двери. На прощанье он нам сказал: - Как только поедите, сразу приходите, - а сам улыбается. Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Он засмеялся и долго-долго в полуоткрытую дверь махал нам рукой. Матерь Божия, это Ты нас спасла молитвами моей бабушки, мамы и всех моих сестер. Ты привела нас неведомыми путями к порогу этого дома, к порогу доброго человека, и он нас кормил до самого прихода англичан. Ты пожалела нас, голодных детей, не допустила возложить на наши плечи тяжелый крестьянский труд. Как нам Тебя благодарить! И он не только нас кормил, но мы еще и помогали тем, кому была нужна помощь. Рискуя, он помогал двум голодным девочкам чужой, враждебной страны, и мы убедились, какие есть замечательные люди среди любого народа, любой нации. Жаль, мы не смогли с ним попрощаться. Однажды утром к каждому бараку подъехали машины и отвезли всех в один какой-то сборный пункт. Если ты живой, пусть в жизни тебе будет только тепло и свет, если умер - Царствие тебе Небесное! От Жака писем не было, не было и его самого. Англичане нас быстро переправили на советскую территорию, где нас долго томили в ожидании. И только в августе 1945 года я вернулась трудной, оскорбительной дорогой на Родину. Зато какой теплотой и лаской я была окружена дома, в Зорино, где собралась вновь наша семья, где был уют, мир и любовь. Отдохнув, я поехала в Харьков сдавать экзамены. Однажды иду я на трамвай, а навстречу мне Лида. Мы вместе с ней работали на кухне в Норденхаме, а потом она попала в сборный пункт и здесь встретила Эмиля. Он, конечно, спросил обо мне. «Он очень сочувствует тебе, что тебе так больно из-за этого горя». Я ничего не поняла, я не могла подумать, что Жак погиб, а она думала, что мне все известно. «И главное, ты не знаешь, он остался в бараке писать тебе письмо». Я молчу. Мне кажется, что сейчас я упаду, не выдержу этого спокойного Лидиного повествования. Я резко попрощалась и пошла в обратную сторону. Не осознавая, не веря, я брела по проспекту Сталина, заливаясь слезами, не обращая ни на кого внимания. «Жак погиб, Жак погиб!» Нет, нет, не может быть! Я не верю. Я не знаю, как я добралась до своего флигеля, открыла дверь и, заливаясь слезами, я, наверно закричала: - Тамара, Жак погиб! - Ну, чего же ты плачешь, он все равно был в чужой стране. Я обессилено села на диван и застыла в своем горе. Разве ей было понять, кого я потеряла! Его смерть убила и меня. Свет погас для меня. Ведь я жила надеждой, верой, что он найдет меня. Все угасло. И все-таки, а вдруг ошибка, ведь там мог быть и другой Жак. Я бы смирилась, если бы он женился, но я бы знала, что он думает обо мне. А, может быть, он тяжело ранен. Я буду ухаживать за ним, но я буду рядом. Я хочу надеяться, я хочу все знать. И я написала письмо Эмилю. Ответ пришел очень быстро. «Мой маленький друг Люда! Как я был счастлив, когда узнал почерк, пришедший издалека. Для меня это было, как луч солнца. Ведь ты знаешь, что чувство мое к тебе занимает самое большое место в моем сердце. Но я угадал ту глубокую, единственную любовь, которую питал к тебе Жак. Утешься! Жак никогда не переставал тебя любить. Ты была его невестой и была бы его женой, если бы не случилось это несчастье. Жак был нашим лучшим другом, и мы все скорбим о нем. В самые последние дни марта, накануне прихода английской армии, была объявлена тревога. Жак решил, что уже серьезной бомбежки не будет, остался один в бараке писать письмо. И прямым попаданием бомба попала в барак, где остался твой жених, а наш лучший друг. Мой маленький друг, как я хотел бы тебя утешить, как старший брат, как лучший друг, но, увы! Наши бедные слова ничего не могут поправить. Навсегда тебе преданный друг, Эмиль». Господи! Как я благодарна Тебе за то, что на моем трудном жизненном пути Ты послал мне своего ангела. Но он не мог оставаться на этой грешной земле: он был слишком благороден, добр, чист, самопожертвенен и, наверное, я не была достойна этого человека. Ты дал его и забрал его к Себе. Ты послал его мне в самые трудные дни и забрал, когда наступило облегчение. И я благодарю Тебя, Боже, что Ты дал мне познать на земле, что значит истинная Любовь, чистая, безгрешная! Всю мою жизнь он шел рядом со мной, все свои мысли, невзгоды я делила мысленно с ним. И теперь я понимаю, почему моя бабушка трижды звала меня в монастырь: чтобы я была достойна своего жениха. За свое непослушание уже во взрослой жизни я понесла тяжелый крест по трудной дороге. ВОЗВРАЩЕНИЕ Но жизнь продолжается. Война разрушила нашу большую и дружную семью. О каждом из нас бабушка не раз повторяла: «Мы все грешные, но все Божии». Погиб под Сталинградом наш любимый Володя, умерла моя маленькая храбрая мама-крестная; с мужем, профессором медицины, уехала в Оренбург наша Нина, в стоматологическом институте учится Тамара, а Рита - на курсах синоптиков в Харькове. В Зорино остались бабушка, папа и мама. Как приятно мне было увидеть вместо недостроенного бабушкиного домика с заколоченными окнами веселенький, со светлыми окнами, с геранью на подоконниках за тюлевыми занавесками уютный домик. Теперь опять родной дом. Бабушка, несмотря на уговоры мамы, не рассталась со своими святыми углами и теперь всегда теплой печкой. Ничего лишнего в маленькой столовой: стол и стулья, в углу икона Спасителя, на стене круглые часы Павла Буре. В нашей гостиной чувствовалась мамина рука: кругом цветы - не комната, а оранжерея. И как она только успела вырастить столько цветов! В углу красивая икона Божьей Матери «Знамение» -мамино благословение, и всегда горящая перед ней лампада. Половину спальни занимала широченная кровать (где они только ее разыскали), напротив, у стены - шкаф и между ними сундучок, слева прилепилась к стене лежанка, покрытая красной шерстяной дорожкой. На полу в спальне и в столовой - такая же, а в комнате щигровский ковер. И в этом маленьком доме нам никогда не было тесно, даже если собиралась вся оставшаяся семья. Здесь все мы находили понимание, поддержку и любовь. Бабушка, мне показалось, нисколько не изменилась: все такая же приветливая и добрая. Все такой же любящей всех и всё живое, всегда с радостным взглядом, несущая мир и покой окружающим её. И внешне такая, какой я ее помню. Волосы под платочком лежали волна за волной по-прежнему. Папа говорил, что таких волос, как были у бабушки в молодости, он не видел никогда: волнистые, они ниспадали до пят. Какая-то она светлая, на лице приветливая улыбка, и смеялась так заразительно, от всей души. Бабушка не была ханжой; она не читала никому морали, а советы давала только тогда, когда ее просили. И Зато папа помолодел. Таким я его помню в детстве: веселый, энергичный. Он любил пошутить, а шутки его всегда были доброжелательны. Исчезла усталость в походке и в глазах. Сколь благороден и великодушен наш папа! Как-то зимой, в самые трудные года Сталинского времени после моего возращения из Германии, мы с папой сидели в комнате; стук в дверь: в двери стоял худой, какой-то жалкий на вид человек: - Матвей Васильевич, я к вам. Дети умирают с голода, и в колхозе ничего кроме «палочек» не выдали. Вдруг открывается дверь и стоит в слезах мама: «А ты пожалел моих детей, когда нас отправил в ссылку, а их выбросил на улицу, одних, раздетых, голодных». Мама просто заливалась слезами. - Прости, Афанасьевна, многое делали с разрешения сверху, прости меня и моих детей. - Шура, - папа мягко и ласково обратился к маме, - Шура, Бог ему судья, а детям помоги: дай Григорию Ивановичу все, что только можешь! Вытирая слезы, повела мама Григория Ивановича в кладовку и дала ему крупы, муки и даже кусок сала. Мама теперь не выглядела такой изможденной, какой она мне запомнилась перед отправлением в Германию. Это была «большая хозяйка маленького дома», бабушку она освободила от всех домашних забот: печь вовремя затоплена, в доме порядок, посетителей встретит и всех удобно усадит. Кроме того, у папы с мамой было «хозяйство»: корова и кошка. С сестрами я встречалась только в зимние и летние каникулы. От Тамары я узнала, что сейчас можно нагнать упущенное время в учебе, - сдать экстерном экзамены на аттестат зрелости. - Люда, ведь тебе так легко давалась учеба, особенно математика. Ты помнишь, Володя говорил: «Наша Люда - вторая Софья Ковалевская». - Ничего себе, Софья Ковалевская, два на три не могла умножить. - Людочка, ты вспомни, сколько тебе было лет, когда тебя усадили за парту, - сказала мама и добавила: - Прежде всего, сходи к бабушке, а тогда будем решать все остальное. Бабушка меня выслушала и ответила не сразу. Молилась, перебирая четки. Я ждала с замиранием сердца. Я помню, что еще до войны она не посоветовала брату Володе поступать в вуз. Володя был очень огорчен, а мы все удивлены, ведь он был очень способный. И Володя все-таки поступил. Учился он прекрасно, получил диплом с отличием, хотя ему было очень трудно: годы были голодные. Родители помочь ему не могли, и он днем учился, а вечером работал в столовой счетоводом. И что же? Закончил вуз он прекрасно, получил назначение в Новосибирск начальником гидростанции. Месяц проработал, и его взяли в армию. Началась война - он погиб. Получается, что он провел свои лучшие годы в тяжелом напряжении, переутомлении, а в результате... Может, меня ждет другая участь... - Бог благословит, внучечка, все у тебя получится. - Бабушка перекрестила меня и положила на мою голову руку: - Будь мудра, будь добра, будь кротка, и все тебе дастся! С Богом! - Если тебя бабушка благословила - значит, ты все одолеешь, - сказал папа. - Трудно тебе, Людочка, будет, но если ты решила, мы тебе поможем. Настаивать с мамой не будем, но и удерживать не станем. Я знала, что папа с мамой никогда не давили на нашу волю. Помню, девочкой подсела к папе и объявила: - Папа, я, когда вырасту - буду водолазом! - Чудесное решение! Что же, неплохо погулять по дну морскому, там есть на что посмотреть! - без тени улыбки ответил мне папа. Через некоторое время я папу обрадовала новым желанием: - Нет, папа, я буду летчицей! Как хорошо подняться в небо, как птица! Я часто ложусь в траву и любуюсь небом. Оно завораживает меня. Папа смеется, он понимает, что его девочка переболеет многими профессиями. Главное - я учусь, и учусь отлично. Но теперь они отнеслись серьезно к моему решению. Ведь я уже не тот несмышленыш, а человек, много испытавший и хорошо понимающий, что ему в жизни надо. - Литератора и математика мы тебе пригласим, а с остальными предметами ты справишься сама. Ты у нас девочка способная, сестры и папа помогут, - поддерживала меня мама. Сестры завалили меня учебниками, а Любовь Петровна - литератор и Вера Павловна - математик достали мне все сокращенные программы для сдачи экзаменов экстерном. И началась моя работа, упорная и довольно трудная. Я составила свое расписание и старалась не нарушать его. Литературу я готовила по учебникам, хотя с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем я успела познакомиться до войны. «Евгения Онегина» мы прочли вместе с Любовью Петровной. Зато как мне понравилось заниматься математикой! Особенно я любила тригонометрию. Иногда папа не выдержит: - Оставь хоть на минуту свои тангенсы и котангенсы, пойди погуляй! Вечерами я делала себе передышку: шла к бабушке. Тихо мерцают лампады. Только бабушкины часы-ходики нарушают эту тишину. Я отдыхаю. Я узнаю из очень скупых бабушкиных рассказов некоторые эпизоды ее жизни. За всю свою жизнь она никогда никого не осудила, и все, что она мне рассказывала, касалось только ее. Чтобы принять монашеский постриг, бабушка рассказывала, как они с подругой шли пешком в Киев, оттуда в Одессу, а затем на пароходе в Турцию и уже потом в Иерусалим. - Бабушка, а не опасно было вам, двум молодым женщинам, идти вдвоем? - Что ты! Кто же поднимет руку на странниц? Нам, наоборот, помогали: многие просили за них помолиться в Иерусалиме. Я бы тоже осталась в Иерусалиме, - продолжала бабушка, - если бы мне не снился один и тот же сон. Я видела во сне, как меня заливает водой и какой-то голос говорит: «Вернись на родину: ты там нужна!». Я рассказала об этом сне священнику. Мы долго с ним молились: ведь сны бывают разные, не только от Бога, но и от лукавого. Но сон повторился трижды: в первый раз вода заливала мне ноги, во второй раз - была по пояс, а в третий закрывала уже и шею. И тогда священник благословил меня вернуться на родину. Бабушка вернулась в Зорино, было ей тогда 34 года, и стала она жить с сыночком в доме, который подарила ей свекровь. И здесь после пробуждения от летаргического сна и после явления ей Богородицы бабушка получила дар прозорливости. Как-то, не выдержав, я спросила бабушку: - А когда ты проснулась в гробу, наверное, очень испугалась? - Господи! Да со мной же была Божья Матерь! Это же такая благодать! Хорошо жить с такой бабушкой! Чуть-чуть бабушка приоткрыла мне некоторые строки жизни папы. Купец Наумов помог папе открыть свое дело в Петербурге: что-то было связано с сукном, для этого папа держал связь с городом Лодзь, куда сам часто ездил. Здесь же, в Петербурге, он встретил свою будущую жену. Они обвенчались в Казанском соборе. Я никогда не пыталась узнать больше, чем так скупо сообщала мне бабушка. Однако я узнала, что немало русских солдат и офицеров посещало бабушку во время войны. Всем хотелось жить. И она старалась утешить, накормить, дать крестик, благословить. А проводив, многих тут же оплакивала. Когда немцы подходили к Сталинграду, многие стали сомневаться в победе наших войск, но бабушка знала: «От Сталинграда немцы бежать будут». Наша семья всегда жила бабушкиными советами, мы, внуки, ни одного экзамена, ни одной поездки не начинали без бабушкиного благословения. Никому даже не понять, как мы, внуки, любили бабушку. Это трудно объяснить, но когда мы ехали домой, мечтали о встрече с бабушкой. Перед отъездом домой каждый из нас на последние рубли и копейки покупал бабушке самое лучшее по тому времени, все, что могло ее порадовать, ибо другого такого человека для нас на земле не было. Так и я тогда перед экзаменами в ее кухоньке с образами Спасителя и Божией Матери получала надежную поддержку своим силам. За бабушкиными рассказами время проходило быстро, но ей надо было отдыхать, а мне еще заниматься. Мама освободила меня от всяких дел по дому. Милая мамочка, как она старалась поддержать меня! Я бы не выдержала такой нагрузки без поддержки всей семьи. Два года я провела в напряженном труде, без отдыха и без каникул. Наступила весна 1947 года. Благословили меня папа и мама. Бабушка держит в руках крест: «Не волнуйся, внучечка, все сдашь, уповай на Господа, Он тебе поможет». Все трое стоят у калитки, я знаю: они молятся за меня. Ведь они-то знают, что я преодолела. В Харькове меня ожидал «сюрприз». Только я переступила порог, как Рита мне сообщила: - Хорошо, что тебя не было здесь: утром, в 5 часов, пришел военный с винтовкой отвести тебя в КГБ. Господи, до чего додумались? Оставил повестку. С утра я сходила в школу, переписала расписание консультаций и экзаменов для экстернов, а в 6 часов вечера с Ритой мы пошли на ту неприятную встречу. Риту в здание не пропустили, а меня отправили в кабинет следователя. Следователь был молодой, но какой-то худой и желчный. Только у такого могла возникнуть мысль послать солдата с винтовкой за девчонкой. Психическое воздействие. Но Господь не допустил, чтобы меня вели, как преступницу под конвоем. Все было как обычно: кто? где? кто родители, почему оказалась в Германии. Привел мне пример, как четырнадцатилетний мальчик ушел из оккупированного села, шел где-то один по снегу и даже ослеп. А я вот не последовала его примеру. «И слава Богу», - подумала я. Терзал он меня долго. Задаст вопрос - выйдет, сижу, жду; заходит — начинает рыться в столе, опять тот же вопрос. Отойдет - ищет что-то в шкафу. И так он меня изводил до 12 часов ночи. Сестричка моя все это время сидела на ступеньках этого здания. - Я уже думала, что тебя не отпустят. - Он сознательно доводил меня до какого-то отупения. Ему нужны были имена, а у меня их не было. - Я несколько раз пыталась узнать о тебе. Никто не отвечает. У меня подкашивались ноги, разболелась голова. Хорошо, что со мной была Рита. Я почти повисла на ее руке, и только к часу ночи мы добрались домой. Потом следователь еще раз «пригласил» меня, заставил описать, где была, что делала. Я так и сделала - описала город, где была и что делала, и все. Больше он меня не вызывал. И вот первый экзамен - сочинение. Я пришла, когда в классе уже собрались все 24 человека. Из них всего шесть девушек, а остальные (разного возраста) ребята. Все какие-то взволнованные, все шумят, что-то спешат записать, запомнить на ходу. А у меня удивительно спокойно на душе. Сижу за партой, слушаю, смотрю, и вроде меня эти волнения и страхи не касаются. И, наконец, зачитаны темы. Первая - по роману И.С. Тургенева «Отцы и дети», вторая - по поэме В. Маяковского «В.И. Ленин» и свободная тема - тема Родины. О лучшей теме я и не могла мечтать. Еще до войны я часто выступала со стихами и поздравлениями на праздниках. Хорошая память, звонкий голос, четкая дикция. А перед самой войной, в годовщину Октябрьской революции, председатель поселкового совета Кузьмин попросил нашего директора прислать на торжественное собрание в клуб ученика. Ксения Степановна поймала меня в коридоре: - Пойдем со мной! Привела в учительскую и дала в руки журнал «Пионер»: - Прочитай внимательно про себя, а потом вслух. Текст был написан очень красочно редактором журнала «Пионер». Чередовались стихи с прозой. Я прочла, учителя одобрили мое чтение и поручили выучить к празднику. Я, конечно, постаралась. Торжественное собрание было в большом, недавно выстроенном клубе. Зал был полон. Я пришла с мамой, позже подошел и папа. - Ты только не смотри на людей, - советовала мне мама, - смотри вперед, выше их голов, все будет хорошо. Конечно, при таком количестве взрослых людей мне еще никогда не приходилось выступать. В школе все свои. И вдруг меня приглашают в президиум. Я стала подниматься по ступенькам, зал разразился аплодисментами: вроде поддерживали меня. А Кузьмин усадил рядом с собой. Первый выступал военный. Говорил долго, утомительно. Кузьмин не выдержал, вышел за кулисы, а ко мне подвинул колокольчик. Зал зашумел. А Кузьмин смеется и показывает мне на колокольчик: «Возьми». Я растерялась, только чуть его приподняла, а он так звонко зазвенел, вероятно, руки меня подвели. Зато зал я рассмешила, а потом он затих. Вторым докладчиком была я. Едва выглядывала из-за трибуны. Кто-то догадался поставить что-то под ноги, пока я устраивалась - успокаивалась. Зал притих. - Звонко и уверенно начала ты свой доклад, - порадовался за меня папа. - Молодец! Я ни разу не растерялась, а когда почти в конце я громко произнесла: «И если Родина скажет: «Юноши и девушки, стройтесь в шеренги, Родина вас зовет!» — «Есть!» - ответят по всей необъятной Советской стране», - щедрые аплодисменты были мне наградой. Вот этот доклад, кстати, помог получить мне «4» по сочинению. По математике «будущая Софья Ковалевская» получила «3». Зато химия прошла совсем неплохо. До конца экзамена я не решалась зайти в класс. Вдруг выходит завуч: - Людмила, ты почему не заходишь? Все уже сдали. Он втянул меня за руку в класс. Помню, как я расписала на доске и все обосновала, но он попросил меня написать какую-то формулу - я написала, но не то. Он шепнул: - Сотри! Я получила «4». И только когда вышла в коридор, вспомнила то, что было нужно. Но, увы! Поздно! Один Господь знает, сколько нужно мне было преодолеть трудностей, чтобы получить аттестат зрелости. Это была тяжелая первая половина поставленной мной цели. Я сдала документы в Харьковский государственный университет на филологический факультет. До экзаменов оставался месяц, и я поехала в родное Зорино. Помогали и волновались за меня все родные, но и радовались со мной все. Бабушка, как только узнала, что я приехала (я не зашла сразу к ней: не люблю встреч в присутствии свидетелей), отложила все свои дела: «Женщины, подождите, внучечка моя приехала!» Она поцеловала меня в голову, стоит такая радостная. - Бабушка, я все сдала и получила аттестат. Это ваши молитвы помогли мне! -Я знаю, внучечка! Слава Богу! Я тебя должна угостить! - Бабуся, я же не уезжаю, я целый месяц буду дома. - Нет, нет, погоди! - И она отправилась в свою кладовку и принесла что-то вроде тульского пряника. И счастливая, отправилась к своим посетителям. Неделю я отдыхала. Обошла все свои любимые места: речка, поле с васильками, лес. Увы, от леса остались одни кусты и пни. Все дубы срублены. Исчезли и белые березы, заросло травой озеро. Я села на срубленный дубовый пенек. Все равно мне было здесь хорошо - и грустно. Почему из 32 французов погиб один Жак? Может быть, я - причина? Господь не допустил этого брака, даже последней встречи! Значит, так было «свыше суждено». Вечером я забиралась с ногами на диван, мама с вышивкой в руках садилась рядом. Я любила слушать маму о ее детстве, о жизни в гимназии. Мы все знали, что мама в восемь лет осталась круглой сиротой. Когда ей исполнилось семь лет, от воспаления легких скончался ее папа, а через год, во время утреннего чая за столом, скончалась и мама, как говорили, «от разрыва сердца». Братья уже закончили Академии, а маму только определили в гимназию. Отец на имя мамы до ее совершеннолетия вложил в банк 1000 рублей золотом. В 1918 году маме исполнилось 18 лет, она окончила гимназию, но революция отобрала деньги, и мама уехала в Зорино - учительницей. В этой школе она и подружилась с семьей Зориных. В папину жизнь я никогда не вторгалась, какое-то подсознательное чувство не позволяло мне лезть в его душу. Скупые сведения о нем я получала от бабушки и часто от мамы. Расслабляться мне нельзя было: мне необходимо было преодолеть еще одно препятствие - и довольно трудное. Почти каждый день я занималась с Любовью Петровной. Она настоятельно советовала прочитать все отзывы о журнале «Звезда» и «Ленинград». -Люда, это сейчас самая актуальная тема. - Любовь Петровна, мне ее не осилить. - Ничего, ничего! Не трусь! Я пока с тобой! Составили план, разбили на абзацы, к каждому подобрали материал, вообще поработали основательно. Школьные темы я сама повторяла. - Не связывайся с поэзией, - предупредила она меня, - эти умники понаставили таких знаков препинания - ногу сломаешь. Мне нравилось заниматься с Любовью Петровной: всегда веселая, всегда бодрая, она и мне не давала падать духом. А бабушка уверенно мне сказала: - Сдашь и теперь все. Я за тебя молюсь! И вот я опять в Харькове. Тамара, сдав все экзамены, уехала в Зорино. Рита еще задержалась. Утром мы с ней пошли на улицу Университетскую, где меня ждал первый экзамен. Вступительное сочинение писали 240 абитуриентов в Ленинской аудитории. Первые две темы не вызвали у меня восторга, зато свободная! Бабушка за меня не зря молилась. «Журналы «Звезда» и «Ленинград». Ведь у меня в голове все по полочкам было разложено, и эпиграф готов: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Из 240 работ всего несколько четверок, в том числе и моя! Все остальные экзамены меня не пугали. По географии меня серьезно подготовил папа, а по немецкому у меня даже в аттестате «5». После экзаменов, поручив Рите посмотреть списки и сообщить результаты в Зорино телеграммой, я уехала домой. Сидим утром за чаем, я, конечно, - сплошное ожидание телеграммы: - Завтра Рита должна прислать результаты. А бабушка: - Ничего, внучечка. Хотя и последнюю, но тебя зачислят. - Ну, почему же последнюю, у меня ведь четверки? Бабушка молчит. Утром телеграмма: «В списках нет». Сказать, что я почувствовала, невозможно. Будто меня на ходу сбросили с коня и растоптали. Никто меня не пытался успокоить: понимали - бесполезно. Я побежала в сад и дала волю слезам. И только бабушка подошла ко мне: - Ничего, внучечка, поплачь, тебе будет легче. Я знаю, какая боль в твоем сердце, как много ты потратила сил. Но успокойся: ты будешь учиться в этом году. Я посмотрела на бабушку: - Бабуся, я еду в Харьков. Может, это ошибка. Бабушка промолчала. Перед отъездом папа мне говорит: - Дочечка, не терзай себя так и верь, что тебе сказала бабушка. Ты знаешь, я тебя сегодня видел во сне: у тебя на щеке выскочил огромный фурункул. Это очень хорошо! Я засмеялась: - Совсем хорошо! Никогда мне эта дорога от Курска до Харькова не казалась такой длинной. Начала я свои «хождения по мукам» с декана филологического факультета Вербицкого. Он был вежливый, понимающий, посоветовал сходить к проректору, а тот в свою очередь направил меня к ректору Буланкину. И что же? «Нет! Уже нет мест!» И только один преподаватель университета, член приемной комиссии, остановил меня: - Тебя не приняли из-за твоего пребывания в Германии. Все знают, что ты успешно прошла конкурс. Я вернулась домой расстроенная, но и разозленная. И под горячую руку написала письмо, для того времени весьма смелое. Коротко описала, как я попала в Германию за колючую проволоку, что преодолела, вернувшись на Родину, чтобы попасть в вуз. Я подчеркнула, что у меня нет прошлого, нет настоящего и главное, у меня отняли будущее. И я хочу, чтобы мне или вернули все права гражданина СССР, или, если считают меня провинившейся, соответственно наказали. Середины мне не нужно! И на конверте написала: «Моcква, Кремль, И.В. Сталину». Письмо я отправила 29 сентября, а 30 октября пришла повестка с приглашением прийти в обком партии к первому секретарю партии товарищу Ворошилову. Принял он меня в точно назначенное время, очень вежливо ответил на мое приветствие, пригласил сесть и сразу же задал вопрос: - Кто вам писал письмо? Я ответила: - Чтобы написать это письмо, надо пережить все, что я пережила с момента моего возвращения на Родину. Звонит ректору, просит приехать в обком и привезти мое сочинение. Приехал проректор, и очень скоро. Меня попросили подождать в приемной. Как же тянулось время! Что я передумала за это время, трудно передать! Но прошло не меньше 40 минут. И, наконец, приглашают. Сам Ворошилов очень вежливо, почти ласково: - Вас зачислили на филологический факультет, классическое отделение. Только одно полугодие без стипендии, до сдачи первой сессии. Ваш декан Вербицкий уже издал указ о зачислении. Пожелали мне успехов, я поблагодарила и покинула кабинет. Как после тяжелого сна, я не чувствовала ни радости, ни удовлетворения, а одну усталость. И только дома произнесла: «Рита, приняли!» - и разрыдалась. Мне дали три дня на поездку домой. С поезда я сошла в Полевой, моросил дождик. Я шла по лугу одна, шла не спеша и благодарила Бога за все; за все, что уже позади. На душе после изнурительного труда, огорчений, обид было спокойно и тихо. Уже подошла к ольховой роще и замерла. Меня остановил чудный звон. Сначала я не поняла, откуда он. Это звенел ольховый лес, звенели подмерзшие накануне листья от падающих капель дождя. Звон этот был такой дивный, такой нежный! Я не двигалась, слушала его; он ласкал мой слух и успокаивал сердце. От земли, как весной, шел пар, и в воздухе была разлита какая-то благодать. Все это наполнило мою душу теплом и светом, и я воскликнула: «Господи, благодарю Тебя за эту красоту! Господи, Ты слышишь меня?!» И вдруг прокатился раскат грома. Будто Господь услышал мою благодарность и подал мне свой Божественный знак! И с этим чувством радости я вернулась в свой родной дом. - Бабушка, меня зачислили. Я знаю: твои молитвы помогли. Бабушка сидела на своей скамье и ласково мне улыбалась: - Вот и слава Богу! А ты так убивалась. Ничего, внучечка, скорби и слезы ведут на Небо. Я прижалась к бабушкиным рукам, а она погладила меня по голове. Потом мы пошли в комнату сообщить, что я студентка. Первая ко мне подбежала Тамара: - Люда, что? Папа и мама поняли по выражению наших глаз. Я рассказала им все. - Милая моя девочка, сколько же тебе досталось! - обняла меня мама. - Слава Богу! Все позади! Теперь можно радоваться за наших детей, - папа поцеловал меня и сказал: - Умница! Дома я побыла только один день. Я отстала в занятиях на два месяца. Но это уже меня не пугало. Бабушка благословила меня привезенной из Иерусалима перламутровой иконкой «Вход Иисуса Христа в Иерусалим». Прощаясь, я поблагодарила и бабушку, и папу, и маму, и сестер за их поддержку, за их любовь. Без их помощи мне было не справиться. Итак, я попрощалась с детством и юностью и открыла новую страницу своей жизни, страницу новых событий, новых встреч и надежд. С Божьей помощью и по молитвам бабушки я была зачислена в университет. В университете мне повезло: я застала старые профессорско-педагогические кадры, носителей высокой культуры и глубоких знаний. Только на пятом курсе прощались мы со своим любимым куратором Александром Григорьевичем Дьяковым. Это был благородный, добрый, чуткий профессор латинского языка. С какой любовью учил нас латинскому языку и добрым человеческим взаимоотношениям. На лекцию по истории в Ленинскую аудиторию всегда торопила меня моя подружка - или в самом конце останется место, или вовсе стоять придется: все физики, и математики раньше нас прибегают вместо своей математики. Доцент истории Зверев, чуть выше среднего роста, элегантный, с изящными манерами, с прекрасной дикцией, он был как артист на сцене. Мы не только заслушивались его лекциями, но и любовались им самим. Живой энциклопедией был профессор Жинкин: в техническом вузе читал сопромат, на химическом факультете - химию, на филологическом - историю культуры. Мы не писали - мы слушали и сдавали экзамены по истории культуры только на пять. «Да, были люди в наше время». Спасибо, Господи, что послал нам молодым таких опытных и чутких воспитателей. «Счастливые годы, как быстро промчались они». Я была зачислена 30-го октября, в группе было 28 человек, все уже сдружились. На новичка всегда смотрят с чувством превосходства. Но и здесь мне повезло: не одинока осталась я в группе. Накануне, неизвестно по какой причине, перевелась из торгового института в университет на классическое отделение Татьяна Хорошавина. С первых же дней мы нашли общий язык и остались подругами на всю жизнь. Чудные дела твои, Господи! Высокая, живая, вся как стрела, вся - стремление все узнать, увидеть, хорошего придерживаться. Все пять лет за одним столом, и всегда за первым. Ни с одной лекции мы не ушли, вместе готовились к зачетам и экзаменам, вместе работали в библиотеке и вместе два раза в неделю посещали бассейн. За пять лет прослушали весь репертуар оперного театра. Иногда очень любили бродить просто по улицам. А в субботу шли в Михайловскую церковь. Что это была за служба! Артисты оперного театра пели в церковном хоре. Какой-то неземной радостью, покоем вливались эти голоса в людские сердца. И никто не замечал, как тихо катились слезы во время пения «Великого Славословия»: «Господи, помилуй меня. Исцели душу мою, ибо согрешил я пред Тобою». И все мирское исчезало, душа рвалась к Богу. Чувство искреннего раскаянья, чувство умиления, облегчали и очищали душу. Как было жалко, когда власть запретила артистам петь в церковном хоре. А потом и вовсе сломали это утешение людей. Вдруг с середины февраля, как гром среди ясного неба, повестка - в областной КГБ. - Людочка, не волнуйся, - успокаивала меня Таня, провожая к этому дому. У меня замирало сердце, и так жутко сосало под ложечкой. - Господи! Ты такая бледная, потри щеки, не показывай своего страха, - советовала Таня. Я постучала в дверь: - Войдите. На этот раз за столом сидела суровая, солидная женщина - полковник. Все вопросы задавала сухо, враждебно, будто перед ней настоящий враг народа. И, записав все данные моей биографии, без всякого перехода задала вопрос: - Кого вы знаете в группе, кто осуждает действия нашей партии? Я с недоумением смотрела на нее. - В группе я ни с кем, нигде, кроме лекций, не встречаюсь: живу я не в общежитии, а занимаю угол на улице Рымарской, у пожилой женщины. Так что в никаких задушевных беседах среди студентов я не участвую. -Вы должны нам сообщать обо всех, кто ведет в группе антигосударственную пропаганду. - Мне нечего сообщать, я вижу их только во время лекций. И вообще, я не умею хранить никакую тайну, у меня все, что на уме, то и на языке. - Подумайте, а то мы вас отправим туда, где «Макар телят не гоняет», - дословные слова женщины полковника. О неразглашении данного разговора я дала подписку. - Мы еще вас пригласим. Долго я еще жила в ожидании вызова КГБ, но, слава Богу, его не было! Весной, уже ближе к лету, мы с Таней шли в парк имени Т. Шевченко, садились недалеко от Летнего театра филармонии и слушали классическую музыку. А вечера были тихие, теплые, воздух насыщен свежим запахом пахучего тополя и липы. Мы любовались причудливыми узорами верхушек деревьев на чуть потемневшем голубом небе. Как-то попали мы на концерт Петра Чайковского; ничто не нарушало очарования этой прекрасной музыки. Будто сама природа, затаив дыхание, внемлет этим чудесным звукам. И так болезненно, и все ближе и ближе к сердцу приближались воспоминания о моем погибшем друге, слезы незаметно стекали с глаз. И когда звуки музыки оборвались, разразились громкие аплодисменты, а потом все смолкло, и установилась какая-то тишина, вроде остановилась и замерла вся жизнь, лишь изредка зашуршат листья деревьев, будто делится своим восторгом от прослушанной музыки. Мы с Таней молчали, и я невольно вспомнила стихи одной моей хорошей знакомой: Кому теперь скажу про утренние зори Про шепот тополей, про говор ручейка? Кому поведаю лесные разговоры? Кому скажу о песнях ветерка? Кому скажу теперь о трелях соловьиных? О тишине ночной, о лепете цветов, Кому скажу о тайне молчаливых Кустов жасмина под моим окном? Кому скажу теперь, что сердце сильно бьется, Что жить так хочется, что счастье впереди Кто поцелуем ласковым теперь коснется Моих волос и девичьей щеки? Кого мне ждать теперь вечернею порою, Чьих звук шагов ловить мне в тишине, Кто будет по саду бродить со мною, С кем буду я теперь наедине? Срывает лист последний ветер, Угрюмо облака тяжелые ползут, И плачет мутною слезою вечер, И ночи темные тоску с собой несут. Господь к себе воззвал мне дорогого друга, А он унес с собой и солнце, и цветы, Но мысль моя по-прежнему к нему несется, По-прежнему плету узоры я любви. Говорить не хотелось ни ей, ни мне, только в душе чуть-чуть потихоньку угасала душевная боль. - Глубоко трогает вас музыка Чайковского, - как удар грома разразился над моим ухом незнакомый мужской голос. Я незаметно смахнула слезы и недовольно бросила взгляд на неприглашенного соседа, усаживающегося рядом, будто тайком подглядывающего в чужую замочную скважину. - Не трогает эта музыка разве глухих, - спокойно заметила Таня, но он не отступил. Корректно извинился, вежливо представился: Саша Петров, токарь Авиационного института и студент третьего курса филологического факультета. Так неожиданно вписался в нашу с Таней жизнь на вид интеллигентный и довольно приятный молодой человек. Мы с Таней заканчивали четвертый курс, остались экзамены - и домой. Случайно или не случайно он стал встречать нас. Ведь мы с Таней неразлучны. - Подружки, в Харьков приехала Майя Плисецкая. Мне удалось достать три билета на балет «Лебединое озеро». Конечно, нам с Таней очень хотелось увидеть это чудо балетного искусства. - Спасибо, спасибо, - в один голос произнесли мы с Таней. - Деньги принесем в театр. - Вы меня обижаете. - Не надо обижаться, ты не миллионер, - миролюбиво ответила Таня. После театра мы его не встречали, и вдруг перед отъездом он прибегает в университет. - Девочки, сегодня у нас два события: вы закончили четвертый курс, а я занял первое место по бегу, надо эти два события отметить в кафе с мороженым. Из кафе Саша проводил нас до троллейбусной остановки, и больше с ним до отъезда мы не встречались. - Уж очень увлекающая натура, - оставшись вдвоем, посплетничали мы с Таней, - и музыка, и литература, и какие-то токарные изобретения, и спорт. - Мы с тобой очередное увлечение, - рассмеялась Таня. Так на веселых нотках расстались мы с Таней до нового учебного года. А в Зорино собралась вся наша семья, кроме Риты, она была на Камчатке. Нина с мужем Николаем Александровичем, Тамара и я. С утра, до приезда людей, мы спешили к бабушке за благословением. Здесь она уже приготовила святой водички и просфоры каждому. После молитвы, до завтрака, все на реку Сейм. Берем с собой удочки и на быстринке легко ловим пескарей. Да чего же они вкусные жареные. Помогали маме, дружно готовили обед. Все опять или загорать на речку, или в лес. Николай Александрович очень любил не столько есть грибы, сколько их собирать. Его охватывал прямо какой-то азарт. Быстро проходило время. Вначале проводили Нину с мужем. С ними всегда было грустно расставаться. Не каждое лето они могли приехать. За ними уезжала в свой Геническ Тамара. И самая последняя - я. Теперь я подробно рассказывала про свою жизнь в Харькове, про экзамены. Мама спрашивала о Тане, она как-то сразу влилась в нашу семью при первом приезде. О Саше я даже и не вспоминала. Теперь я могла остаться с бабушкой. Бабушка меня успокоила, что больше вызывать в КГБ меня не будут. А папа, пережив арест, ссылки, предупреждал меня: - Дочечка, если даже и вызовут, ничего не пиши, не дай себя вовлечь в эту игру, потом тебя уже никогда не отпустят. - Папочка, милый, во-первых, мне нечего писать, а во-вторых, если бы и было, я ничего не написала. Папа двумя руками обхватил мою голову двумя руками и молча поцеловал меня. Бабушка очень внимательно выслушала рассказ о моей жизни в Харькове, и почему-то ее волновало: - А капусту ты, внученька, в Харькове ешь? Я стараюсь вспомнить, чтобы не сказать неправду: - Ой, бабушка, наверное, нет! Но после вопроса и ответа эта тема закрывается: ясно, что бабушка считает, что для моего организма нужна капуста. Попытаюсь ее совет исполнить. Я бабушке рассказываю о свадьбе в Михайловской церкви, делюсь впечатлением: - Ой, бабуля! Как же это было торжественно и красиво! - Да, внученька, все обряды церковные не человеком, а Богом установлены, потому они так радуют душу. Я вот тоже помню свадьбу моего сыночка в Петрограде. Сынок за мной приезжал, чтобы я их там благословила. В Казанском соборе они венчались. А собор этот - чудо Божие. Господи, когда шла невеста, и хор запел «Гряде голубица», зажглись все люстры, будто осветило ее солнце, и она высокая, красивая, вся в белом! Двое деток поддерживали края ее подвенечного платья, а она, казалось, будто плыла по церкви. Все застыли, такая это была красота! А уж что обо мне говорить: слезы лились и от радости, и от печали, я молилась и просила Господа не оставить их. - Почему, бабушка, от печали? Ты знала, что их ждет? -Бабушка ничего не ответила, но я понимала причину ее печали. Она только добавила: - Внучечка, побудь еще денечек! – Мама ее успокаивает. А на другой день после моего отъезда: - Шура, когда внученька приедет? - Мама, да ты ее только вчера проводила. Мои сестрички были менее откровенны, более замкнуты. Я вся была перед родными, особенно с бабушкой, как раскрытая книга, поэтому ей со мной было легко и просто. И она любила рассказывать о своей жизни, о папе. И опять я в Харькове, последний пятый курс! Дипломная работа и государственный экзамен! Все годы жила на квартире по Рымарской, в одной комнате с хозяйкой и ее дочерью. И надо сказать, я очень к ним привыкла. За пять лет у нас не было никаких недоразумений. Единственное условие - домой я должна возвращаться не позже десяти часов, а если иду в театр - заранее предупредить. Таня жила в общежитии, где-то недалеко от ХТЗ. Так что часто мы учили языки у меня. Хозяйка Таню уважала, а все праздники и все наши встречи с друзьями отмечали у нашей студентки Нелли Меняйловой. Она жила с матерью и сестрой. Ели винегрет и вели «умные споры», дискуссии. О чем спорили, что доказывали, с таким жаром, даже трудно сейчас представить. К нам примкнул и Саша. Я стала замечать, что он старается быть ближе ко мне. Так, один раз, когда мы, классики, и студенты строительного института, отправились в сад Т. Шевченко, то я заметила, что Саша старается замедлить шаг и оторваться от всех. - Люда, я каждый раз, когда встречаю тебя, думаю, что я вижу тебя в последний раз. - Не знаю, откуда у тебя такая мысль. - Ты с Таней ездила на зимние каникулы в Зорино, и до этого она была у вас, а почему ты никогда не пригласишь к себе и меня, познакомить с родителями. - Саша, ты шутишь, в качестве кого? - Как кого? Жениха. - Тебе давно пришла такая смелая мысль? - С того дня, как увидел тебя в саду Шевченко. - Честно говоря, я не особенно это замечала. - А ты и не хотела замечать. К концу учебного года Саша не пропускал ни одного дня, чтобы порой, на несколько минут, встретиться со мной. Я тоже уже понимала, что мне с Сашей легко и приятно. Я знала, что ему хочется быть только со мной, но я не могла предать Таню, я поставила себя на ее место. Я знаю, Таню я не предала, ни в праздник, ни в будни, я ее не оставляла в одиночестве. Я уверена, и Таня не оставила бы меня одну. Классики часто приглашали в общежитие Таню и меня; и, конечно, с нами был Саша. - А ведь хорошо смотритесь вместе, - высказала свое мнение Таня. - Танечка, милая, этого как раз недостаточно. - Люда, нельзя зацикливаться на прошлом. Жизнь диктует свои условия и дарит новые интересы и новые знакомства. Да будет все так, как должно быть, - закончила диалог Таня. День защиты диплома. Саша пришел в Актовый зал и сел подальше, чтобы не смущать нас с Таней. - Вы молодцы, подружки! Я очень волновался за вас, - и преподнес нам по красной розе. - Жаль, нам не придется присутствовать при твоей защите диплома, Люда будет в Сумской области, я в Киеве. Может, телеграмму пришлешь нам с Людой, - дурачилась Таня. - А, может, обойдемся без телеграммы? - улыбаясь, ответил Саша. Государственный экзамен, на удивление, прошел спокойно, без особых волнений. Никакого торжества при выдаче диплома не было. Как-то сухо, административно, поздравили и выдали дипломы. Не было уже наших любимых профессоров. Мы как дети радовались своим университетским значкам, тут же привинтили их к своей одежде и всей группой пошли в сад имени Шевченко. Поздравил нас и Саша, он принес всем букет цветов и даже закормил нас мороженым, а, главное, пригласил на первый концерт Чайковского. Это было как-то символично, Чайковский нас сблизил, он же нас и разлучает. Во время экзамена я писала маме письмо. Мама прочитала бабушке и папе письмо, прокомментировала: - Скоро твоя внученька, наверное, выйдет замуж, что-то она в этом письме тепло отзывается о своем знакомом Саше. Бабушка прослушала и ответила: - Сказала Настя - как удастся. Слава Богу, я дома. Все меня тепло поздравляют с окончанием университета. Бабушка с папой и мамой подарили мне отрез на осеннее пальто - драп-моль. Дома была Тамара в отпуске. Все было бы хорошо, да меня очень расстроило папино здоровье. У него очень болели ноги и руки, он уже, в основном, сидел. Так что все хозяйственные дела легли на плечи мамы. Особенно тяжело ей было с заготовкой на зиму сена. У бабушки толпы людей, каждый со своим горем. Днем к ней не попадешь, а вечером все собирались за чаем в нашей столовой. Я хотела рассказать ей вечером о Саше. Думала, рассказать как познакомились, как втроем с Таней и Сашей дружили. Но получилось не по-моему. Бабушка днем вышла на крыльцо, чуть-чуть подышать воздухом, а навстречу ей почтальон: - Людочке, из Харькова. Бабушка передает мне письмо и, не глядя на конверт, произносит: - Внученька, письмо тебе от Саши, только он не твой! Какой-то болью отозвались бабушкины слова. Вроде ничего не имела - и уже потеряла. Я только вечером собиралась рассказать, а мне уже вынесен приговор. Слово бабушки - свято! Вечером я все-таки бабушке рассказала, что я и сама не была уверена, да и Саша только в последнее время раскрыл свое отношение ко мне. - Все, внученька, в руках Божьих. Ты хорошая девочка, и на личико не плохая, хотя ты у меня «спичка»! И я вспомнила, когда в детстве бабушка возила нас с Тамарой и Нариманом в город. И прежде всего с нами ходила в Введенскую церковь, чтобы мы перед отъездом в Харьков причастились. Я стояла рядом с бабушкой спокойно, хотя я ничего не понимала в церковной службе и смотрела на Архангела Михаила. Он мне казался таким красивым. Я мысленно просила: «Господи, сделай меня хоть чуть-чуть похожим на него. Сделай, чтобы я была красивее». Вот такая у меня, юной грешницы, была мысль во время службы. Вот о чем я молила Господа! Интересно, что теперь я уже ничего не прошу, Господь сам знает, что для меня лучше! И я по-прежнему вечерами сидела с бабушкой, в ее кухоньке. Как-то я привезла из города бабушке большие и красивые груши, она их очень любила. Бабушка держит их в руках, смотрит на меня: - Спаси тебя, Господи, внученька, - и задумалась, - знаешь, я тебе рассказывала, что моему сыночку трудно давалась грамота. Я очень молилась. Три дня в неделю соблюдала пост, и после окончания университета, папа, успешно окончив приходскую школу, захотел учиться дальше. Мальчик он был добрый и ласковый, и его полюбил купец Наумов, очень богатый был человек. Только в Полевой у него была крупорушка, маслобойня, мельница, вагонами отправлял гречневую крупу в Германию. Он ни единого задуманного дела не начинал без моего совета. Часто я гостила у него в городе. Мой сынок очень понравился ему, и он предложил учить его вместе со своими детьми. И даже давал ему на всякие мелкие расходы деньги. А сыночек мой не тратил на себя, а собирает, а когда едет домой, всем купит подарки: бабушке, дяде, его жене, его детям, а меня обнимет и скажет: - Мамочка, ты меня простишь, у меня не хватило денег на подарок тебе, а если я им не куплю, они не простят тебя, - поцелую своего сыночка и успокою его. - Господи, бабушка! Почему жизнь всегда к тебе становилась спиной? - Мне было больно за бабушку. Так вечер за вечер проходил мой отпуск с бабушкой за воспоминаниями. Постепенно я стала успокаиваться, месяц пошел незаметно, стали мы с Тамарой собираться: она - в Гениченск, я - сначала в Харьков; мы договорились с Сашей, что поедем к Тане в Занки, а оттуда поеду на работу, и все само собой утрясется. Накануне отъезда такая тревога охватила мое сердце, что я даже в родном доме не могла найти покоя. - Дочечка, будь осторожна, там, где ты будешь работать, железная дорога, прошу, будь внимательна. Хорошо, что Тамара до Харькова будет с тобой. Бабушка нас благословила: - Доедете хорошо, - и ко мне, - От печали никуда не спрячешься. Господь знает, что для нас хуже, что лучше. Бабушка все знала, что меня ждет. В поезде я не находила места. - Не выходи на остановках, - просит меня Тамара. - Не волнуйся, мне там делать нечего. - Людочка, что тебя мучает? Что Саша «не твой»? - Да нет! С этим я примирилась. А почему такая тревога - сама не пойму. - Читай «Живый в помощи» - тебе будет легче. Я села у окна и молча стала смотреть в окно. Зачем тревожить Тамару. Вот и Харьков. Тамара помогла вынести вещи из вагона, видит быстро идущего к нашему вагону Сашу; она целует меня и заходит в тамбур. Как он и просил, я дала телеграмму. Собирались вещи сдать в камеру хранения и съездить к Тане. Саша приближается с какой-то папкой и без цветов, а сам бледный и грустный. - Ты проездом? — Он целует меня в щеку. Я растерялась. Ведь по его просьбе я сделала такой круг, и вдруг: «Ты проездом». - Нет, я собираюсь, как мы с тобой договорились, съездить к Тане, я даже свою хозяйку предупредила, может, придется у нее переночевать. - Тогда я должен тебя познакомить с моей женой. Я на минуту онемела, потом в каком-то шоке схватила свои вещи и хотела бежать к вагону, где из тамбура наблюдает эту сцену Тамара. - Люда, прошу тебя, возьми себя в руки, — тихо просит он меня, отрывая мои руки от вещей, и вдруг вижу: из-за колонны на платформе выходит солидная, немолоденькая женщина. Я, действительно, взяла себя в руки и позволила идти рядом с ними в вокзал и остановиться возле кассы. Саша взял мне билет до моего места назначения. И я выдержала их общество около двух часов, до прихода моего поезда. Со стороны, наверное, мы выглядели как хорошо знакомые друзья, ведущие задушевную беседу. Саша устроил мои вещи в поезде, а я забралась на свою полку с ногами и сказала: - Уходи. Он пытался мне что-то сказать. - Зачем? Он ушел. Я даже не взглянула на эту странную пару. И только один Господь знал, что творилось в моем сердце. Слезы мои были не в глазах, они лились в сердце. Я знала: «Не твой!», но мне он нравился, я верила в его порядочность, верила его чувствам ко мне, его таким искренним и теплым письмам. И все оказалось ложь. Хотя я знала, что «он не твой!», я не ожидала такого жестокого удара в сердце, как будто в одну минуту разбила дорогую, изящную вазу вдребезги. Я забилась в угол своей полки и до самого прибытия поезда до конечной остановки я, кажется, не шевельнулась; главное, не могла плакать. Оскорбленное самолюбие, какое-то низкое предательство; мне казалось, я прощалась с молодостью, прощалась с верой в людей. «Не твой!». Значит, бабушка не зря упоминала о печали, которой мне не избежать. В душе я понимала, что была какая-то причина, соединившая двух совершенно разных людей, и где-то в глубине моего сердца, я его даже пожалела. Что ж, раньше или позже это могло случиться. Так лучше раньше и не по моей вине. Вот с таким грузом я начала свою трудовую деятельность. Но никогда и никому я не раскрылась в этом коллективе. Не для меня, значит, счастье семейной жизни. Дважды она проскользнула мимо меня. Но, к сожалению, я поняла слишком поздно слова бабушки, трижды предостерегающей меня от тяжелых страданий. Но молодость - она хочет верить только в лучшее будущее. Как хорошо знала бабушка мою жизнь, будто прочитала мою судьбу в книге, и теперь страница за страницей открывается все, что давно предвидела бабушка. Окончив университет, я была направлена учителем в небольшой украинский городок. Мама на прощание мне посоветовала: - Не пощади себя в первый год работы, зато потом ты поймешь, какую ты себе оказала услугу. Терпением и трудолюбием Господь наградил меня щедро, и я не забывала благодарить Его от всего сердца. С какой тщательностью и усердием я обдумывала каждый урок, каждый вопрос и предполагаемый ответ! В течение года я каждый урок проводила сначала у себя в комнате перед зеркалом, обращая внимание на интонацию, тембр голоса, паузы. В школу я никогда не шла, не помолясь Богу, не попросив у Него благословения, и Господь помогал мне. Труд мой был мне в радость, на уроке я чувствовала себя уверенно, раскованно, свободно. В памятном 1953 году я была переведена из Сумской области в Курск. Перевод был дан, а места не было. И я очень благодарна Богу, что Он дал мне возможность побыть эти последние месяцы с бабушкой. После вечернего чая я провожала бабушку в ее милую, с горящими лампадками, кухоньку, и мы до самого сна разговаривали. Помню, незадолго до смерти Сталина бабушка сказала: - Скоро Сталин умрет, и придет русский, но ненадолго, на очень короткий срок. Действительно, Маленкова быстро отстранили от власти. Уже в сентябре 1953 года бабушка стала повторять: - Готовься к ответу - добрых дел нету. - И тут же добавляла: - Готовит мне моя подружка место в Иерусалиме. Я очень огорчалась, слушая ее. Незадолго до моего устройства на работу мама, бабушка и я утром пили чай. Бабушку уже ожидали люди. Вдруг она уронила чашку с чаем и упала со стула. Я бросилась к ней, подняла ее и посадила. Она даже сразу не поняла, что случилось. Это было в конце ноября 1953 года. Мы с мамой очень просили ее в этот день полежать, но она отказалась и пошла к людям. С того дня она стала слабеть, потеряла аппетит, но приходивших к ней людей не хотела огорчать отказом. Помню, как в воскресенье вечером бабушка позвала меня к себе: - Пойдем, я тебя благословлю: ты будешь уезжать на новую работу, я еще буду спать. Я чувствовала бабушкино состояние и недомогание, когда она меня благословляла крестом. В 5 часов утра я уже пошла на станцию. Первый день на новой работе прошел хорошо, но на следующий день к вечеру меня охватила такая тревога, такое беспокойство, что я металась по комнате своей знакомой Зинаиды Ивановны, не находила нигде места и решила твердо: утром нужно ехать домой. Напрасно меня пытались успокоить и уговорить: «Как ты поедешь, ведь ты только устроилась на работу, и уже на третий день не явишься?!» Но никакие уговоры меня не удержали. Вечером я не могла заснуть, а утром поехала домой. И только сошла с поезда, встретила соседку Прасковью Ивановну. - Иди скорее, Люда, бабушка умирает. Я эти четыре километра почти бежала, рыдая и моля Бога, чтобы бабушка не умерла. Открыла дверь в коридор и, увидев плачущую маму, закричала: - Бабушка умерла? Мама успокоила: - Нет, она ждет тебя, но уже умирает. Бабушка открыла глаза, она даже спросила: - Как твоя новая работа? Я ей ответила: - Хорошо, мне нравится, но она временная. - Ничего, ты без работы никогда не будешь. До самой последней минуты она думала о ближних. Ее слова оправдались опять, я никогда не оставалась без работы. Впервые бабушка лежала не в кухоньке, а на диване в комнате. Накануне отец Федор пособоровал и причастил бабушку. (За всю свою жизнь бабушка не обратилась ни к одному земному врачу, а только к Небесному; не проглотила ни одной таблетки. Она никому никогда не доставляла хлопот, старалась никак не обременять и не беспокоить). И мама поняла - это конец. Всю ночь до моего приезда бабушка, едва закрыв глаза, благословляла рукой людей, как будто перед ее внутренним взором проходили все, кого она знала, кто просил у нее помощи за долгие годы жизни. Иногда делала замечания: «Говорила же тебе, не пей... не пей же», - обращалась она к кому-то, ей одной известному, и снова благословляла. Один раз даже возмутилась: «Сто лет прожила, а такого человека не встречала». Я не отходила от бабушки с момента приезда и до последнего ее вздоха. Смачивала губы, ибо они очень сохли. Рука ее уже лежала неподвижно, и только кисть продолжала совершать крестное знамение. На мгновение открыла глаза, посмотрела на меня: - Внучечка, делай людям добро, не делай людям зла! Закрыла глаза и тут же ушла от меня в свои мысли. Потом попросила позвать маму, ей она сказала: - Пошли Тамаре сто рублей, она сейчас очень нуждается. Из Риги приехала девушка, плачет, просит пустить ее к бабушке. Мне очень не хотелось беспокоить лежащего на смертном одре человека, но бабушка сказала: - Пусть войдет. Это был последний человек, который получил от бабушки совет и благословение перед самой ее кончиной. В 5 часов вечера пульс был 140 ударов. Папа, мама и я были с ней рядом, пульс падал, к 6 часам вечера он упал до 120 ударов. Я обрадовалась: - Мама, бабушке лучше, у нее пульс 120. А мама ответила: - Бабушка умирает, - и спросила ее: - Мама, что у тебя болит? Тихо-тихо бабушка ответила: -Все. Лоб ее покрылся холодным потом, я вытирала его полотенцем, и из глаз бабушки катились слезы. - Отчего ты плачешь? — Бабушка вздохнула... и ее не стало. Лицо было спокойное и умиротворенное. Было 6 часов вечера 16 декабря 1953 года. Как жила бабушка скромно, никому не надоедая, всех любя, всем помогая, так и умерла спокойно, скромно и красиво, никого не утомляя... За месяц до смерти бабушка сказала: «Сынок мой еще пять лет после моей смерти поживет», - и, обращаясь к маме: «Ты не беспокойся, я не буду тебя обременять, я очень быстро умру». Папа умер в 1958 году, спустя пять лет. А мама в 1989 году приняла постриг... Бабушка скончалась, но она не ушла: она всегда с теми, кто в ней нуждается, кто просит ее совета, кто с верой взывает к ней. Я знаю, бабушка всегда рядом, и в нужный момент она шлет мне помощь, а моему сердцу - утешение и душевный покой. Все, что было сказано мне бабушкой день за днем, год за годом, одно за одним открывала мне жизнь. ПОД ПОКРОВОМ МОЛИТВ БАБУШКИ, МОНАХИНИ МИСАИЛЫ «Перебирая в уме все прошлое, я не могу не вспомнить о тех бесчисленных благодеяниях, которыми осыпал меня Господь». Дневник православного священника, 1909 г. Опустело наше родное гнездышко. Осиротел наш родной маленький домик, с печалью взирающие на свет Божий когда-то светлые и радостные окошки. Не слышно тихих шагов моей бабушки, монахини Мисаилы, веселого шутливого голоса папы, не заглядывают в окна цветы, с любовью выращенные мамой. Тихо. Безмолвно. И только теплые воспоминания согревают наши души, и искренние слова благодарности Богу за Его милость к нам всем детям, за те щедрые дары, которые мы получали здесь: теплоту, любовь, ласку и самую искреннюю поддержку в самые трудные минуты жизни. Стоит перешагнуть порог отчего домика, как воскресают давно ушедшие годы и оживают дорогие лица, их советы, их любовь. Перешагнув порог родного дома, мы прежде всего идём в бабушкину кухоньку. Мы и сейчас черпаем здесь поддержку и спасение. Преклоняем колени перед образом Спасителя и Божией Матери, и сразу же принимает нас наша бабушка в свои объятья. Все, что нас тревожит и беспокоит, раскрываем ей и получаем облегчение. Но не только родные спешат и используют любую возможность побыть с ней. Сотни людей стремятся попасть в этот благословенный уголок уже сейчас, спустя более пятидесяти лет после ее кончины. Сколько людей приезжает, приходит в эти святые стены, где и теперь бабушка утешает скорбящих и помогает болящим. Я никогда не забуду, как мою сестру Тамару ночью схватил приступ цистита. Боль была нестерпима. Сестра Рита с мужем срочно решили отвести в город на машине. - Подождите, я пойду к бабушке! - она еле дошла до скамейки и села напротив портрета нашей дорогой бабушки. Как она молилась, как она просила, мы не знаем, только вдруг раздался ее голос: - Не заводите машину: мне не надо ехать никуда, у меня все прошло. Она вышла из кухоньки здоровая и радостная. Такова сила молитв моей бабушки. В трудные минуты жизни я так ярко вспоминаю бабушкину кухоньку, её - в клетчатой кофточке и в тёплой юбке с фартуком, а в руках чётки. Мне дороги воспоминания, которыми делилась со мной бабушка. Особенно ярко запомнился мне её рассказ в день моего рождения 18 июня 1953 г. - Вот тебе, внученька, уже и двадцать пять лет. Подумать только: давно ли ты на свет явилась синим задохнувшимся ребенком. Я сидела с бабушкой рядом, на ее широкой скамье. - Господь услышал мою молитву и не дал несчастному ребенку уйти из жизни некрещеному. Люди в рубашках рождаются, а ты - в шапочке, от того и задохнулась. Да, ножками кто идет на свет Божий... не всегда такое благополучно завершается. Но если все хорошо, говорят, эти люди в жизни упорные и настойчивые. Кажется, этими качествами Господь тебя не обидел. Я очень люблю слушать бабушку о моем рождении. «Вечером уложила детей, - продолжает бабушка, - перекрестила их и думаю, пойду я помолюсь». Сынок с Володей в город уехали, думаю, что все обойдется. Да ошиблась. Вот и пришлось мне с тобой повозиться. - Ты, бабушка, одна, без акушерки? - Как одна? С Богом! Да еще маму твою утешала, очень хотелось ей сына, а тут опять девочка, да и еще в таких муках. Очень она была расстроена. Зато потом, когда ты подросла, стала на ножки, личиком беленькая, глазки карие, волосенки золотистые. Куда бы ни шла, нарядит тебя и с собой берет, а женщины при встрече говорят: «Афанасьевна, дочка у тебя «пошенишная». - Бабуся, ты меня, значит, дважды от смерти спасла. Я же помню, как я задыхалась, как бок иглой прокалывали, а потом врачи отказались без операции меня лечить. Я, конечно, не понимала, от чего плачет мама, но помню: стоит Прасковья Ивановна, смотрит на меня и говорит: «Шура, шей Людочке платье, а то ведь не успеешь». А я слушала и радовалась: скоро платьице мне мама сошьет. Очень любила, когда мама шила новое платье, поставит перед зеркалом, волосы взъерошит и скажет: «Ну, вот вам и наша принцесса!» - Кокетка с детства, - смеется бабушка. - Вымолила ты меня, бабушка. - Так, значит, Господу было угодно. Да и любила я тебя. - А теперь - нет? - Мы обе смеемся. - Знаешь, бабуся, как только устроюсь на работу, прежде всего куплю тебе кресло, мягкое, удобное. Очень неудобно на твоей скамье сидеть. Бабушка улыбается: знает, что не успею выполнить свое обещание. - Не торопись, устроишься. Мужчина тебе поможет. «Ни одного знакомого мужчины в Курске у меня нет», -думаю я. Бабушка помолчала. «И руководить чем-то будешь, на работе уважать будут». Потом добавила: «И дом свой будет, и пианино». Я только слушаю: «У Риты, как говорят, будет «баран и ярочка», а у тебя один ребенок». А про мужа - ни слова, будто первый встречный отцом будет. Но вопросы никогда не задаю: все, что бабушка считает нужным сказать, - сама скажет. Перебирает четки, смотрит на икону Божией Матери, потом посмотрела на меня, вздохнула, будто почувствовала, какую ответственность взяла за меня перед Богом, дважды вымоленную у него, и опять, глядя на меня, повторяет: «Хорошая с тебя монашенка б была». Уже не впервые я это слышу и даже расстраиваюсь. - Да не будешь, не будешь! Удивительно, ведь ни разу не сказала, как обычно людям: «Мой тебе совет» или «совет не даю». Молода я была, не понимала, что бабушка хорошо видела мое будущее, что жизнь мне не сулит радостей, но изменить она ничего не могла, поэтому не хотела заранее отнять у меня надежду. И только теперь, оглядываясь на свое прошлое, я поняла, что бабушка, вымолив меня у Господа, взяла меня под свой молитвенный покров. С работой мне, действительно, везло, с тех пор, как сказала бабушка: «Без работы ты никогда, Люда, не будешь». Все бабушкины слова постепенно исполнялись. Очень жаль мне было расставаться с вечерней школой, серьезные были ученики, но работа временная, вышла учительница из декретного отпуска. Директор Краснов рекомендовал меня сразу же в дневную школу, в том же здании. Хорошо мне запомнилось первое знакомство с ребятами мужской школы. В середине года всегда нелегко вписываться в чужой коллектив, знакомиться с ребятами. На первый урок сопровождал меня завуч школы, желая классу представить новую учительницу. Прозвенел звонок. Спускаемся со второго этажа. Класс 8 «Б» в конце коридора первого этажа. Заходим. Картина изумительная! Все парты сдвинуты к стенке, а две пары самых смелых ребят бойко танцуют, вроде «буги-вуги». В открытое окно мелькнули чьи-то ноги, не успевшие вовремя скрыться за окном. Я спокойно приветствую озорников и сажусь за стол. Завуч в шоке. Но скоро пришел в себя и начал призывать ребят вернуться в класс. - А как? Можно опять в окно? - доносится со двора. Подходили они не торопясь, обходя школу вокруг. Я только наблюдаю; наблюдают и дерзкие глазенки за мной. - Расставьте парты строго по номерам, - завуч раздражен до предела. А я - само спокойствие. Вначале собирались, потом раздвигали парты: шум, визг, завуч нервничает. А мне что остается - сижу, открыла журнал и изучаю фамилии ребят по списку, чтобы не ошибиться при чтении. Не знаю, может быть, ребят не предупредили, а, может быть, сразу же решили новому учителю устроить сюрприз. Осталось несколько минут на знакомство с каждым по журналу, а затем я иду к доске: - Запишите задание на дом, - пишу четко на доске страницы учебника. - Вы нам не объясняли, - закричал самый смелый. - А вы разве хотели слушать объяснение? - Не имеете права, - тот же голос. - Неужели? - очень спокойно задаю им вопрос, - Да, вы, оказывается, хорошо усвоили свои права, молодцы! А вот как насчет обязанностей учеников? Прозвенел звонок. Знакомство состоялось. На другой день они мне приготовили сюрприз, я догадалась по их лукавым лицам. Никто ничего не понял и отвечать не будет. И я, чтобы не показать свою беспомощность, сразу же объявила новую тему. Я хорошо помню, это была тема урока: «Образ Манилова». Чтобы у них не было времени на новые выходки, попросила достать тетради и записать план к прошлому уроку. Они притихли. Ведь они готовили мне новый сюрприз, а он не получился. Став между партами, сразу же начала объяснять новую тему. Они смотрели на меня с удивлением и с явным вниманием: я не раскрыла ни тетради, ни книги, рассказывая о Манилове, цитируя наизусть целые отрывки из поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души». Закончив объяснение: - Вопросы есть? И вдруг самый бойкий из них Володя Б. поднимает руку. - Ты что-то не понял? - Людмила Матвеевна, когда я закончу десятилетку, я обязательно поступлю в педагогический институт на литературный факультет и буду также интересно и красиво рассказывать ученикам, как рассказываете вы. - Спасибо, Володя, но запомни, ученик всегда превосходит своего учителя. - Нет, только так, как вы, - упрямо повторял Володя. Прошли годы, мы с Ритой идем по улице Белинского, навстречу нам трое молодых красивых мужчин. И вдруг один из них заключает меня в объятья. - Вы не обознались? - удивилась я. - Людмила Матвеевна, да это же я, Володя Б. Я окончил педагогический институт, литературный факультет, преподаю литературу, и еще я - завуч. - Вот тебе и «майский день», и «именины сердца», - оба расхохотались. - А что я тебе, Володя, говорила? - ученик всегда превзойдет своего учителя. Я была в те годы только учителем, а ты уже завуч. Класс был очень живой: учителя всегда шли на уроки, ожидая какого-нибудь сюрприза. После знаменитого знакомства я сдружилась с классом. Дети любят молодых учителей. Накануне 8 марта у меня была возможность съездить в Зорино. Папа с мамой очень скучали и по бабушке, и о всех нас, но старшие сестры были далеко: Рита в Минске, Тамара в Великих Луках, а Нина и вовсе далеко, в городе Орске, а я - рядом. Папа с мамой очень радовались моему приезду. Год этот был морозный и снежный. В этот вечер хотя и хорошо щипал мороз щеки, но снега пока не было. - Добегу 4 километра, не замерзну. Захожу в вагон, вижу моего соседа Леню, бывшего моряка. Слава Тебе, Господи, что я вошла именно в этот вагон! - Вот повезло мне, Леня, что я в этот вагон попала, теперь в дороге я буду не одна. Он усадил меня рядом. - У нас, вроде, все спокойно, но одной ночью идти не очень приятно. Мы вспомнили детство, хотя он и старше был. - Помнишь, как я к вам в сад за яблоками лазил, а меня ваш Челкаш на дерево загнал, пока Матвей Васильевич меня не выручил, да и еще яблок дал. Так, вспоминая о его родных, о моей бабушке, Леня говорит: - Какое счастье было для людей всех наших сел — и Зорино, и Барышникове, и Майково, да вообще людей, которые знали Матрену Гавриловну: чуть что заволнует человека - к ней. Как поступить? Что сделать? Всегда твердый и верный ответ - и уже никаких сомнений: только так, как сказала твоя бабушка. Я был во флоте; конечно, часто не приходилось писать, а мама волнуется: не случилось ли какой беды? Ведь в море всё может случиться. А бабушка ей: «Татьяна, не волнуйся. Леня твой вернётся живой и здоровый, но жить не с тобой будет, а в городе». Мама и успокоилась. Если бабушка сказала, все будет так. Вот я и езжу из города к маме в деревню. - На мое счастье, - пошутила я. Незаметно - и Полевая. Вышли и удивились: ветер усилился, пошел снег; пока шли по Полевой, за деревьями и домами, было терпимо, но, Боже мой, как только спустились с горки к речке, что началось?! Снег повалил сплошной стеной, ветер холодный чуть не сбивал с ног на открытом месте. Мы стали сбиваться с дороги. Еще было терпимо, пока шли по шоссейной дороге, но вот шоссе свернуло влево, а нам - уже по колено в снегу, - направо. Вокруг мрак и завывание ветра. Ветер носился над заснеженной равниной, как свирепое чудовище. Он стонал, завывал, свистел прямо в лицо, залепливая глаза, впиваясь в волосы, казалось, вот-вот задохнешься. Кругом все темно-серое, будто попал в какой-то мрачный шар, из которого не выбраться. А ветер издевался над нами. Куда бы мы ни повернули, он бил нам в лицо. Куда идти? Где мы? Может быть, мы крутимся на одном и том же месте? Я со своим спутником не пыталась даже заговорить: ветер вырвет и разорвет в клочья наши слова. Морозный, жгучий ветер пронизывал меня насквозь, а двигаться приходилось с трудом. Меня уже начал охватывать страх, кажется, мы никогда не вырвемся из этого снежного плена. - Бабушка, бабушка, милая, помоги. Укажи нам путь, - мысленно прошу я бабушку, - Господи, не оставь нас! Не знаю, о чем думал моряк, но он крепко держал меня за руку. Я закрываю глаза, они у меня слезятся, спотыкаюсь, а может быть, это слезы бессилия и страха. Ветер рванул с такой силой, что я почти свалилась на своего спутника, но он не сдается, шагает уверенно и почти тянет меня. - Господи, спаси нас, - молюсь я. Я не знаю, сколько времени мы преодолевали эту дорогу. Леня что-то кричит, но я не слышу. Время от времени поднимаю ресницы и пытаюсь хоть что-нибудь разглядеть. Я открываю глаза: - Господи, Господи, неужели это блеснул огонек? Или показалось? - Огонек, - кричит Леня. Он увидел его раньше, но я ничего не расслышала из-за этого страшного завывания. Я опять не верю своим глазам. Закрываю и вновь открываю. Огонек! А он то приближается, то будто исчезает, но вот все ближе и ближе. Мы смотрим друг на друга и смеемся от счастья. Это село Барышникове, оно рядом с Зорино. Мы почти дома. Как Лене удалось взять правильное направление в этом аду? - Господи, благодарю Тебя! Бабушка, это ты за нас молилась! Леня довел меня до самого крыльца и шепнул мне на ухо, если б только можно было в этом грохоте шептать: - Николай Чудотворец моряку и на суше помощник! - я добавила: «Его моя бабушка умолила». - Лёнечка, - кричу я ему на ухо, - ты сегодня спас меня от смерти, - и целую в его мокрую щеку. В эту ночь много замерзло людей в открытых местах. Как же меня отогревали папа с мамой! Чем только не поили, я никак не могла согреться и всю неделю пролежала с температурой. Как же мама с папой благодарили Бога, а днем ходили к Лёне и благодарили его. В школе меня тепло встретили учителя. Думали, что я в числе тех, которые замерзли в эту ночь. - Ребята вас ждут, - сообщила меня классный руководитель 8 «Б», - не нашли они контакта с Татьяной Григорьевной. Да с кем эти ребята могут контактировать? Мы идем с ней по коридору, ее класс слева, а мой - в конце коридора. - Что-то никто не выглядывает, - удивляется Марина Васильевна. И чтобы избежать лишних неприятностей, исчезает за дверью своего класса. Я подхожу ближе, дверь открыта. Тихо. - Уж не сбежали они, как в первую встречу? - и делаю шаг через порог. Я останавливаюсь пораженная. Мои милые разбойники стоят в шесть шеренг, головка в головку, со счастливыми лицами. Я никогда на ходу не бросаю приветствие. И сегодня подошла к столу и замерла, на столе лежали пушистые мимозы. - Дети, вы сегодня подарили мне частичку своего сердца. И я не стесняюсь своих слез. Я плачу. Я никогда не забуду этого дня, но и вы не вычеркнете его из своих сердец, потому что сегодня вы поняли, что самое большое счастье на земле - дарить людям радость! Вернулась их учительница из ГДР, которую я замещала. А меня опять же Краснов порекомендовал военкомату направить в ГДР. Как могла бабушка, сидя в своей кухоньке, увидеть неизвестного мужчину, который все время опекал меня? Какими глазами видела все бабушка? Так было Богу угодно, что я опять оказалась в Германии, теперь уже в ГДР, в городе Нойштрелиц, в ста километрах от Берлина. «Побываешь и в Риму, и в Крыму, а из Германии приведешь сама друга». Перед отъездом я утром сходила к бабушке на могилку: просила благословения у нее, почитала акафист Николая Чудотворца. Она часто просила почитать этот акафист в кухоньке. Потом полила цветочки, и мне представлялось, что она стоит у изголовья своей могилки и благословляет меня. В маленькую шкатулочку взяла земельки с ее могилки, и она поедет со мной вместе с фотографией в ГДР. В Нойштрелице, уходя на работу вечером в Дом офицеров, никогда не выключала света. Класс мой был напротив офицерских домов, через озеро. Во время урока я бросала взгляд на свое окно: мне не хотелось быть одной, так пусть меня ждет бабушка. Вообще в ГДР нам, учителям, жилось неплохо. У меня была уютная комната: у итальянского окна стоял письменный стол, кроватка удобная, круглый стол и одно кресло, в углу шкаф. На столе у меня всегда была фотография бабушки и шкатулка с земелькой. В углу — камин, где вечерами горел угольный брикет. Я очень любила сидеть в кресле, читать или слушать музыку, любуясь яркими, веселыми язычками пламени. Питались мы в офицерской столовой, да и работать было легко. Слушатель — народ очень серьезный: от полковника до лейтенанта. К каждому уроку я тщательно готовилась, понимая, что материал должен быть подобран и изложен сжато и ёмко. Дом офицеров - бывшая школа подводников Германии. Прямо со ступенек школы, через шоссейную дорогу, немцы спускались к глубокому озеру, в котором была подводная лодка. И, конечно, в школе все кабинеты были хорошо оборудованы, особенно кабинеты физики и химии. Нас было всего 4 учителя. Историк - директор школы Анастасия Михайловна, член КПСС, и нас трое, беспартийных. Мария Павловна - физик, Елена Сергеевна - математик, и я - литератор. Немцы относились к нам доброжелательно. В Нойштрелице стояла воинская часть артиллеристов. Днем они были на военном полигоне, а вечерами каждый выбирал отдых по своему вкусу: настольные игры, бильярд, богатая библиотека, каждый вечер новый кинофильм, по субботам и воскресеньям танцы, раз в месяц гастроли из Москвы, Ленинграда, Киева. В День артиллериста командование устраивало грандиозные банкеты, а еще богаче - на Новый год. Вокруг елки-красавицы стоят столы буквой «П»; два военных оркестра играли только вальсы, танго и фокстроты. Сервировка столов была прямо генеральская. Все сверкало, все блестело. Одни наряды дам ослепляли всех. Мы с Машей тоже решили выглядеть не золушками. На мне было розовое воздушное платье, с темно-розовой розой на поясе. Маша была в белом. Нам с ней почти не пришлось сидеть. От танцев кружилась голова. И здесь на балу мне сделал предложение лейтенант Алексей, но я отклонила его. -Лёня, посмотри, сколько здесь звезд! - Не нужны мне звезды, мне нужна жена. Я часто потом вспоминала его и думала: почему? Почему я не сказала – «да»? Значит, не суждено мне быть любимой женой. Здесь же на балу я познакомилась с семьей бургомистра города Нойштрелица Генрихом и его женой Мартой, учительницей русского языка в немецкой школе. Я подошла поздравить с Новым годом наших соседей по дому - полковника с женой, а немцы сидели рядом. Не знаю почему, но бургомистр попросил полковника представить меня им. Они тут же на балу пригласили меня в воскресенье на пирог. - Ждем вас в пять часов вечера. - Спасибо, обязательно буду. Встретили они меня очень тепло, а их шестилетняя дочка сама мне представилась по-русски: - Меня зовут Катюша. Я знала, что у них дочка, и принесла ей подарок - нашу русскую куклу. В ГДР они очень ценились, а мне Генрих с Мартой подарили книгу; стоит ее раскрыть и перед вами -целая библиотека: восемь полочек, на каждой полочке по десять миниатюрных книжечек, конечно, на немецком языке. - Давайте сразу договоримся, - говорит Генрих, - одно воскресенье говорим все по-русски, а следующее - все по-немецки. Ничего, я справлялась. На конференцию учителей ездили в город Потсдам. Конечно, война нанесла ущерб этому красивому городу, но не настолько, как Бремену, Гамбургу, Берлину и др. Потсдам - аристократический город - все здесь сделано со вкусом и роскошью. Один парк «Для души» - это красота и гармония, это исторический памятник Германии. Описать его очень трудно: с каждым шагом все больше восторга и удивления. Едва вступил ногой за ворота, перед тобой аллея в английском стиле, чудесно подстриженные кустарники, тут же пруд с экзотическими рыбками. Прямо по аллее чудесный дворец - подарок канцлера Фридриха своей жене, которую он не любил. Делая такой подарок, он заявил: «Вот тебе дворец, распоряжайся, как хочешь, но только не переступай порога моего дворца!». Дворец жены Фридриха - самый красивый. Здесь все изумляет, но почему-то остался в памяти ее будуар в форме цветка. Дворец Фридриха очень скромный, даже строгий. Он мне напоминал казарму, только облагороженную. Вообще, Потсдам и парк «Для души» надо видеть. Какие здесь были чудесные уголки, особенно мне понравился уголок в японском духе. Все здесь было так изумительно, все было воздушно, как бы висело в воздухе, а вдали - большой пруд, с прекрасными, гордыми черными лебедями. Я с грустью вздохнула, когда мы остановились у зеленой-зеленой лужайки, окруженной деревьями разных пород. И это создавало мягкую гармонию красок. В центре стояла скульптура оленя, гордого, красивого. На этой лужайке Фридрих устраивал охоту. Город Нойштрелиц очень тоже уютный, небольшой, с множеством озер и красивым парком. В центре города - памятник «Советский воин-освободитель». Мы с Машей сходили даже в лютеранскую церковь. Каким-то холодом веет в этом молитвенном доме. Голые стены, никакого алтаря, ни икон. Все сухо и скучно. Пастор читает, все сидящие следят по молитвенникам. Нас пригласили очень вежливо сесть в кресло, мы стояли. Мы извинились: не понимаем языка. Есть в Нойштрелице театр, мы даже с Машей попали на оперу «Евгений Онегин». Конечно, впечатление совсем иное, по сравнению с исполнением в наших театрах. А особенно забавляло: перед каждым актом - кордебалет. Но как бы здесь нам хорошо ни жилось, мы очень тосковали по Родине. Мы скучали по своим родным, по русской речи на улице, и с нетерпением ждали отпуска. С каким томлением мы ожидали почту, она приходила раз в месяц. Я особенно волновалась за папу, и каждое письмо открывала с замиранием сердца. В свободные вечера я любила читать акафист «Слава Богу за все», - и, наконец, отпуск. Не знаю почему, я одна из коллектива ехала в поезде. В купе со мной из Нойштрелица сел немолодой подполковник. Ночью мы проснулись от необычной тишины, не было слышно стука колес, поезд стоял. - Что-то мы стоим очень долго, по-моему, уже больше двух часов. - Я спала, но проснулась от странной тишины. Наконец, мой сосед не выдержал и пошел узнать - в чем дело, с чем связана такая длительная остановка. - Кто-то в нашем поезде счастливый, - сообщил вернувшийся подполковник, - стоим потому, что наш поезд должен быть пущен под откос, но в диспетчерской решили пропустить перед нашим поездом добавочный польский поезд, вот им не повезло. А теперь мы поедем через Познань, конечно, намного дальше, но безопасней. Нас по этой дороге польские партизаны не ждут. Я мысленно поблагодарила Господа - это бабушка молилась ему за меня. Дома я, конечно, об этом случае не рассказала. Зачем волновать моих дорогих, и без того много переживших. Дома собрались все: Рита, Нина с Танечкой, Тамара с Аленкой, ждали меня. Вот и я. Первого обняла я папу, он сидел на крылечке, уже почти не двигаясь. - Дорогая моя путешественница, - я обняла папу и увидела на его глазах слезы. Все бросились меня обнимать, и тут я увидела в уголке столовой большие карие глаза, рассматривающие меня: Тамарину дочь. - Леночка, иди поцелуй тетю Люду, - позвала эту курчавую девчушку мама. И, конечно, вопросы, вопросы. А после обеда я раздала всем подарки. Узнала и я, что коровы у них уже нет: маме уже не под силу ухаживать за папой и держать хозяйство на двоих. Соседи были все свои, они не оставляли маму и папу без молочных продуктов. Наши родители были очень уважаемыми людьми в Зорино. Скучать нам не приходилось, каждому хотелось узнать друг о друге, о его жизни, много приходилось рассказывать мне о Германии, о работе. Но как не хватало нам бабушки, как грустно было заходить в ее кухоньку, и какая острая тоска охватывала мое сердце. - Чем же вы занимались зимой, папа и мама? - Вышивали, — ответил папа, - мама вышивала, а я ей мешал. - Ну, нет. Чего не было, того не было. Папа мой первый помощник. Все тона и оттенки подбирал папа, а я только вышивала. Мы теперь все увлекаемся вышивкой; посмотри, какую Нина картину вышила, да еще и красками нарисовала. Нина и Володя рисовали очень хорошо. Мы все понемножку рисуем. Но вот Нинина картина мне почему-то не приятна - «Княжна Тараканова во время наводнения». Конечно, княжна - красавица, алое бархатное платье прелестное, но вот крысы, ползущие по платью княжны, спасаясь от воды, вызывали у меня почему-то тошноту. И я решила: рано или поздно от нее избавиться, не обижая Нины. Тамарина Леночка была прелесть. Она спокойно могла себя развлекать, не надоедая никому. Особенно у них была дружба с дедушкой, он очень любил этого ласкового черноглазого ребенка. Мама сделает ей бутерброд и скажет: «Кушай, внучечка». Леночка подходит к дедушке и, показывая пальчиком на кусочек: - Деда, моня? - Можно, можно, - отвечает дедушка. И так каждый кусочек сопровождался вопросом: «Деда, моня?» Вечером, уложив детей, мы уходили на речку. Чаще всего с Ниной. Садились на крутом берегу и рассказывал друг другу свои маленькие, задушевные секреты. Вспомнили о бабушке. Вздохнули. - Вот только бабушка говорила: «у меня и у Тамары будут мужья не русские, а Николай Александрович - русский». Но никто не знал, что через два года умрет Николай Александрович и у Нины будет муж - немец с Поволжья, и проживет она с Райном до конца своих дней. И у Тамары тоже будет не русский. - Знаешь, Нина, как я любила бабушку. Ведь я все свое детство провела, пока вы учились, с ней. - Ещё бы не знала. Помню, даже, когда мы жили все в Харькове, бабушка Мисаила писала и заканчивала: - «Целую всех и свою внучку». Но мы не обижались. - И все-таки я один раз её очень огорчила, расстроила, но никому не рассказывала, знала только бабушка, я и Клава - подружка моя из Полевой. Во время войны, наверное, в начале сентября, Рита ушла в город, а я осталась с бабушкой. Пришла к ней знакомая с Полевой, с дочкой Клавой. Мы очень с ней были дружны. Немцев ещё не было, отступали наши части на восток. Но мы никого не видели, но услышали, что наши части отступают по Тимской дороге, и очевидцы говорят, что иногда им трудно бывает. Кухня отстает, и они голодают. В этот день у бабушки было много людей, и я уговорила Клаву: - Пойдем к Тимской дороге, возьмем яблок и раздадим красноармейцам. Где эта Тимская дорога, я даже не представляла, сказали: «За полем». Пошли, идем, хлеб скошен, только мыши туда-сюда бегают по полю, просто орда настоящая. Идем, идем: все поле, поле и никакой дороги. Я уже рассказала, как в Покровке летом колоски собирали, туча нас чуть не накрыла, успели добежать до полевой кухни. Зато запомнился мне украинский борщ, которым расплатились за наш труд. Но борщ был необыкновенно вкусный, да ещё нам дали каши пшенной. Голодно было очень. Так что мы были почти счастливы. - А мы тоже собирали колоски, только даже и борща не дали, обещали расплатиться, но, наверно, забыли, - огорчилась Клава. Так за разговором, наконец, мы подошли к зелёному островку, у нас их по полю много разбросано, и услышали грохот. Заходим - и вдруг ... Боже! на дороге - немцы: на мотоциклах, на машинах. Мне показалось, они идут вплотную друг к другу. Мы остолбенели. Если увидят - расстреляют. - Только не бежать, - шепчет Клава, - убьют. И вдруг -появились наши «ястребки». Что тут началось! Немцы врассыпную, часть - налево, часть - в нашу сторону, все бегут и сразу ложатся. - Люда, ложись, - мы бросились на стерню. А самолеты, кажется, прямо над землёй летают, все строчат. - Клава, ползи к кустам! - а пули только - жжик, - жжик! Хорошо, что недалеко отошли - заползли в траву и перебрались на другую строну кустов, а пулеметы все строчат. Потом затихло. Улетели «ястребки». Мы ещё немножко от кустов проползли, оглянулись: немцам не до нас - они своих или раненых подбирали, или убитых. Мы яблоки побросали - и бегом. Сколько бежали, не знаю, но уже было не видно ни дороги, ни немцев. Грязные, руки поцарапанные, идем через сад домой. Бабушка во дворе в нашу сторону смотрит, четки в руках, а сама бледная, и впервые ко мне: - Люда (всегда внучка), как ты могла уйти без разрешения? Да знаешь ли ты, что вы на волоске от смерти были? Я не видела никогда такой огорченной и расстроенной бабушки. Ведь она все видела и молилась за нас. Мы вошли молча, виноватые. Бабушка сразу посадила на табурет и с шапочкой и камушком прочитала над нами «Да воскреснет Бог». - Обиделась на меня бабушка. - Да не обиделась, - успокаивала Нина, - видела она вас в такой опасности и, конечно, молилась за вас. За рекой стеной стоит темный лес, а у берега высокие камыши, все время что-то шепчут. Лунная дорожка пересекала реку, и мигали освещенные лунным светом серебряные рыбки. Хорошо нам здесь, но где-то в тайнике сердца запряталась печаль и тревога за маму и папу, за свои собственные неясные судьбы. Знаем, что скоро будем расставаться, и встретимся ли мы снова в следующий раз вместе? А как хотелось, чтобы жили всегда вместе. Приближается день разъезда. На кладбище хожу каждое утро, а вечером - всей семьей, кроме папы. Нам больно за него. А он уже перед нашим возвращением все чаще смотрит на часы. В последний вечер все собрались в столовой за самоваром, а я осталась одна в бабушкиной кухоньке. Постелила постель на полу себе и Нине, зажгла лампады перед Знамением Божией Матери и перед Спасителем. И, конечно, я не могла спокойно повторять слова молитвы. Я молилась с чувством печали и тревоги. Читала молитвы и делала земные поклоны. И вдруг я, почти бессознательно, заметила яркий, тонкий (у меня даже мелькнула мысль: как натянутая струна) от лампады иконы Божией Матери до иконы Спасителя луч. Но я не удивилась и продолжала молиться, и вдруг, такой же яркий, неподвижный луч падает на меня, и опять меня это не удивляет, продолжаю делать земные поклоны, а они также ярко, неподвижно сияют. Я не сумела осмыслить происходящего. И вдруг такой же ослепительный и неподвижный луч пересекает всю кухню и останавливается у изголовья бабушкиной постели, на печке. И только тут я осознаю - это сверхъестественно, и закричала: «Рита! Рита!», и все три луча исчезли. Сначала я стояла ошеломленная и думала, почему я сразу не приняла эти лучи как нечто необычное, а смотрела незрячими глазами. А потом я почувствовала такое умиротворение и покой и не пошла в столовую, боясь потерять эту душевную радость. Когда пришла Нина, она что-то почувствовала, что во мне что-то произошло, вероятно, у меня было такое счастливое лицо. - Нина, я не могу сейчас тебе рассказать, что со мной, я потом расскажу. - И тут же я заснула. Вижу себя перед зеркалом, у меня длинная коса, а я беру ножницы и вырезаю полностью одну прядь. И только потом я поняла, что это явление было послано Божией Матерью по молитвам бабушки для поддержки меня в трудную минуту, чтобы я знала, что Господь меня не оставит и пошлет мне свою помощь. Я верила, что Господь со мной, а бабушка - рядом. В Киеве меня встретила Таня, любимая подружка. Со мной была девушка-попутчица. Я отказалась пойти к Тане в гости, а попросила всех сходить в Киево-Печерскую Лавру. Мы были на службе, а потом поставили свечи Николаю Чудотворцу, положив земные поклоны. Таня проводила меня до вокзала. О Саше мы не вспоминали. А в ГДР было все по-прежнему, никаких событий тревожных не было, и даже природа была какая-то умиротворенная: тихая осень, спокойная зима, иногда небольшой снежок и легкий морозец, быстро сменяющийся теплым циклоном. Мы были в восторге, когда видели в январе цветущие «анютины глазки», и несколько раз за зиму набухали почки на деревьях. Жили мы в разных домах, но на работу ходили все вместе. Где-то в середине февраля я простудилась, у меня болело все время горло. Обращаюсь к врачу. - У вас даже гланды не увеличены. - Не знаю, увеличены или не увеличены, но мне больно глотать, и чувствую недомогание. Дал мне направление в кабинет физиотерапии. Я, не теряя времени, туда направилась. -Здравствуйте! - Здравствуйте, вы к нам в гости? - А вы ждете гостей? Значит, я первая. - Сожалею, но зал уже заполнен, но вы не расстраивайтесь, сейчас наш распорядитель найдет местечко для вас. - Спасибо. - А почему я вас не знаю? - А вы что, всех людей гарнизона изучили? - Не всех, но половину. Ну, будем знакомы - Виктор Соколов, техник физиотерапии. Я представилась. - Вы работаете в вечерней офицерской? -Да! - Давно? - С первого сентября. - Вот не знал, я бы подал заявление. Мне надо повторить давно забытое, я хочу подать заявление в вуз. - Вы можете и сейчас восстановить свои знания. У нас хорошие силы, особенно физик и математик. - А вы? - А я литератор. Это был молодой человек в военной форме, в белом халате, выглядел приятно: высокий, хорошо сложенный, стройный, с правильными чертами лица и большими серыми глазами. «Интересно, он меня тоже изучил, так же мгновенно, как я его? Наверное». Пришел врач-физиотерапевт. - Я встречу вас в школе, - сказал Виктор и ушел. Удивительно, как быстро он освоился в школе, хотя было уже второе полугодие. После уроков он обязательно меня провожал и все шутил: - Я - ваша охрана. - Мы, учителя, как-то неплохо себя чувствуем и без охраны. Он молча отбирал мою сумку с книгами и тетради: - Я же все-таки мужчина, - и добавит, - учительница первая моя. Эти сопровождения были регулярными. В марте очень было тепло, и Виктор остановил меня в Доме офицеров: - Я приглашаю вас сегодня покататься на лодке. Научу управлять веслами. Я согласилась. Он очень бережно помогал мне спускаться к озеру и забраться в лодку. - А плавать вы умеете? - Как лягушка. - То есть брассом, тогда все в порядке. Только плавать нам не придется. Как же мне понравилась гребля. Сначала уставала, болели руки, спина. Зато потом я ощутила какую-то в себе силу, бодрость, радость и, главное, засыпала, едва касаясь подушки. Учился он охотно. Догонял, вспоминал забытое. Но я заметила, когда в классе задавала ему вопрос, он, всегда такой находчивый, веселый, вдруг начинал говорить тягуче, медленно, с остановками. Он, чуть-чуть волнуясь, заикался на согласные. Я перестала его поднимать, он чаще делал письменные ответы. И вот как-то он пригласил меня в воскресенье погулять в парк. Парк был какой-то необычный. Вроде парк: скамеечки, беседки, а в центре - склеп. Мы заглянули туда - там внутри лежала красивая скульптура женщины Луизы, она будто собралась приподняться. - Говорят, давно уже здесь похоронена какая-то принцесса Луиза. А почему в парке? А еще мне нравилась здесь зеленая-зеленая лужайка. И мы любовались, как немецкий пастух охранял овец. Это было большое стадо; сам пастух, прилично одетый, в шляпе, на мой взгляд, хорошо проводил время. Он садился на одну из скамеек, а его стадо караулили собаки со всех сторон. Они не давали ни одной овечке ни отстать, ни уйти в сторону. Верные стражи сразу же возвращали беглянку на место. И вот здесь, в этом парке, Виктор поинтересовался, откуда я и кто мои родные. Сам он из Ленинграда. С большой любовью он отзывался об отце. У этого веселого человека, когда он стал вспоминать отца, в глазах были слезы. - Ты, наверное, заметила, что я, когда волнуюсь, начинаю заикаться на согласные, это результат травмы, которую я получил в четырехлетнем возрасте. Вместе с детским садиком попал на летний период за город. Не знаю, не помню, как я оказался за забором садика, и откуда взялся этот громадный бык. Он зацепился рогами за помочи моих штанишек и колотил меня головой об забор, пока не подбежал пастух. А теперь я на все жизнь «клейменый», у меня на голове 27 швов. За год я не произнёс ни слова. И только благодаря отцу я заговорил, но только неясно. Как же любил меня отец. Каким только военным и гражданским профессорам он не показывал меня. Никому не позволял меня обидеть, все свободное время он выходил со мной из дому, и мы гуляли. Я с ним Ленинград изучил, как свою квартиру. - А мама? - Знаешь, я тебе доверяю, Люда, и скажу тебе горькую правду. Брак моего отца был несчастливый. Когда отец женился на маме, она была молоденькая смазливая девочка, а он был сержантом, тогда вообще за военных выходили всякие кухарки. А когда она стала уже женой майора, почему-то почувствовала свою какую-то значимость. Люда, более гневного человека, ты прости меня, я неплохой сын, но правда есть правда, я не встречал. Я не хочу тебя утомлять, но хочу, чтобы ты знала обо мне правду. Дома у нас никто не слышал ласкового слова, один крик с утра до вечера. - А сейчас где твой отец? - Он умер 42-х лет, и почему-то все время говорил, что его болезнь и смерть - заслуга матери. Как же он переживал за меня, и почти перед смертью попросил тетиного мужа, генерала Русских, забрать от матери к себе в Москву. Дядя был исключительной доброты, и я удивлялся, как он с таким человечным характером стал генералом. Он и спас меня от мамы, от ее гнева, криков и от улицы, с ее какой-то патологической любовью к белизне. Дома... да мы не знали дома. Сестра и брат были всегда на улице, но меня спас дядя, я получил все, что получали его дети - дочь и сын. Мне очень трудно даже представить, что у сына осталась такая горькая обида на мать. Ее и винить нельзя, потому что всегда получается такая большая ломка, когда «из грязи, в князи». Мне не хотелось его заставлять сопоставлять моих родных, и я ему просто сказала: - А для меня родные - всё. Полный мир и согласие. Все чаще стали быть мы вместе. Много бродили по городу. Один даже раз он привел меня на немецкое кладбище. Может быть, его тянуло сюда воспоминание об отце. Но я поняла, что он был здесь не раз. Он восхищался этим порядком, аккуратностью, любовью людей к своим ушедшим родным. - Ты посмотри, - говорил он мне, - какие это могилки, это настоящая ваза с цветами, подобранная с особенным вкусом и индивидуальностью, ни одна могилка не похожа на другую. Мне горько стало за наши русские кладбища. Все ближе и ближе становились мы друг к другу. Особенно нас сблизила моя соседка Руза - библиотекарь. Мы жили с ней в одной квартире. Она разрешала нам свободно в библиотеке пользоваться любой литературой. - Я люблю Ремарка, особенно «Три товарища», - говорил Виктор. Я же перечитывала Эмиля Золя. В университете мы сумели познакомиться только с семьей Ругонов. В Нойштрелиц приехала комиссия, во главе с полковником Мошкиным, проверять наш коллектив. Их было 12 человек, а нас - всего 6 учителей; полковник все время нас успокаивал: «Только зря не волнуйтесь». Почти месяц продолжалась эта проверка. В результате меня и физика - Марию Павловну на следующий учебный год переводили в город Потсдам для работы на подготовительных курсах с высшим командных составом. Марии Павловне и мне в трудовую книжку записали благодарность. - Я очень волновался за тебя, - говорил Виктор, - но как раскованно, спокойно и естественно ты вела себя в классе. Эту черту подчеркнула и комиссия. - А я, между прочим, очень волновалась, хорошо, что никто не заметил. - Знаешь, Люда, тебя слушатели зовут «Соловушка», и мне это очень приятно, и я в душе горжусь тобой. Так благополучно заканчивался учебный год. Я уже мысленно собиралась домой. Как-то мы сидели с ним в Доме офицеров, в комнате отдыха, на диване: - Ну, вот и заканчивается учебный год. Ты хоть немножко восстановил свои знания? - Еще бы! У меня теперь мечта попасть в юридический институт. - Если есть желание, то все сбудется. Да, ты знаешь, нас с Машей на следующий год переводят в Постдам. И тут я увидела в его глазах такую тоску! - А как же я? - только и сказал он мне. - Да не остаюсь я в Нойштрелице! Меня переводят на Камчатку. Люда, неужели ты не понимаешь? Что я уже дня не могу прожить без тебя! Такую милую, такую дорогую! Я должен слышать твой голос, ведь правду говорят, что он у тебя бархатный. Когда я рядом с тобой, я вижу перед собой светлую степь, чистую, ясную и мне так легко в ней дышится. Это было объяснение в любви. А в мае, 1958 года, мы зарегистрировали брак в городе Ростоке, ГДР, посольстве СССР. Я не знаю, почему, но в поезде до Ростока он был чем-то встревожен, всю дорогу держал меня за руку, будто боясь, что я сбегу с поезда. Чтобы он не волновался, я всю дорогу смотрела в окно и комментировала увиденное. Но когда проезжали город Нойбранденбург, я ахнула: стояли одни трубы от печей, города не было. Город Росток нам не понравился: - Уж очень какой-то северный. Деревья чахлые, низкорослые, - говорил Виктор. - Но все равно, он чистенький и, главное, почти не пострадал от войны. Посольство мы нашли быстро, потому что помогло мое знание немецкого языка. Красивый особняк. Мне даже показалось, что нет никакой охраны вокруг, хотя, конечно, мы свои документы показали у входа. И были приглашены в большую комнату: в центре стол и стулья, и больше ничего. Нас волновала неизвестность: согласятся ли сразу зарегистрировать брак. Но все оказалось очень просто. Зашел посол, поприветствовал нас, задал обычные вопросы и уже через несколько минут поздравил нас с законным браком. Никаких свидетелей, никакой торжественности, все просто и спокойно. Зато, только вышли мы из здания, в дворик посольства, Виктор тут же расцеловал меня. - Знаешь, что Люда! Мы сейчас сядем в поезд и выйдем в любом городке, найдем ресторан и отметим нашу свадьбу - ты и я. А потом поедем дальше. Так и сделали. Не знаю, от радости или просто выскочило из памяти, я не знаю, что это был за городок. Да и это не важно. Виктор весь сиял. Говорить почти не говорил, слушали музыку и радовались, как шаловливые дети. В ресторане людей было немного, в центре был большой оркестр, и мы с Виктором танцевали какой-то красивый нежный немецкий вальс. - Ну, а теперь, жена, - он сделал акцент на «жену», -поедем дальше. Мне было как-то неуютно при слове «жена», я не могла так быстро освоиться с этим новым для меня положением. Очень досадно было, что его переводят на Камчатку. И мне город Потсдам «улыбнулся». Вот и опять вспомнились бабушкины слова: «А из Германии ты приедешь «сама-друга». Мама переживала, она решила, что я приеду с ребенком, но Тамара успокаивала: «Мама, но тогда будем воспитывать вместе того малыша». И опять бабушкины слова: «Побываешь и в Риму, и в Крыму». Надо же - Камчатка! Перед Камчаткой мы остановились не в Ленинграде, а в Курске. После родительского благословления нас обвенчали в Зоринском Молитвенном доме. Мы были оба нарядны, но не в свадебном наряде. В хоре пела моя мама. В церкви я как-то больше волновалась, потому что зрители следили: кто первый станет на ковер, кто больше выпьет вина. Это уже потом я узнала. Мне трудно было следить за ходом службы. Маму все поздравляли: «Ну, Афанасьевна, с новым зятем! А пара красивая». Из церкви мы пошли вдвоем с Виктором. Шли над речкой. Сейм протекал у самых наших ног. Погода была чудесная: кажется, сама природа радовалась нашему браку. Я Виктору показывала свои любимые места. - Река Сейм какая-то замечательная, голубая, спокойная. Но скоро ты увидишь Неву, она обязательно тебе понравится. Это, действительно, величественная река. Мы всю дорогу о чем-то мечтали, чему-то радовались. Соседи говорили: когда идет Люда с Витей, он так к ней внимателен, будто несет ее на руках. Уезжать мы не собирались: папа был совсем слаб, и тем более у Виктора был длительный отпуск. Двадцатого декабря папу пособоровали и причастили, но что это был уже за человек! Это был ангел, какой-то уже отрешенный, но любящий, ласковый. Ничего земное его уже не трогало, кроме любви к Богу и к детям. Казалось, он глазами, улыбкой обнимал нас и прощался с нами. - Папочка, давайте выведем с мамой на воздух вас? - С вами мне везде хорошо, а ходить мне уже трудно. Слезы набегали на глаза, но мы их прятали. 30 декабря первый раз не поднялся с постели. - Что у тебя болит? - спросила мама. - Хорошо, что я глубоко верующий человек, иначе бы я не вынес этих страшных болей. Вызвали Тамару, Риту, послали телеграмму Нине. Умирал наш дорогой папочка трудно, но ни разу не застонал. Один раз я сидела у его ног, он дремал, и ему было очень плохо, и он произнес: «Ох, мамочка». Я подняла папу, чтобы переложить его на другой бок. Посадила его, а он смотрит на меня с такой любовью. - Папочка, милый, простите меня. - Дурочка ты моя, - и погладил меня красивой, но уже слабой рукой. Приехала Рита с Тамарой, и мы все с мамой круглосуточно сидели около папы. Он всегда говорил: «Я одного прошу у Господа, когда я буду умирать, чтобы около меня были все дети». Не приехала Нина, у нее умирал муж. Десять суток мы не отходили от него, только смачивали губы, пить уже не мог. 8 января он попросил нас посадить его, взял в руки крест и всех, начиная с мамы, благословил. Так Господь услышал молитву нашего благочестивого, доброго папочки. И собрал не только родных детей, но и всех зятьев. 9 января, на третий день Рождества Христова, в 10 часов утра, папа скончался. И так бабушкины слова исполнились: умер папа спустя пять лет после кончины бабушки. На 9-й день вижу папу во сне, он стоит среди колонн и обращается во мне: «Дочечка моя, как мне хорошо, не болят у меня ни ножки, ни ручки». Точно такой же сон вижу на 40-й день: те же колонны и та же радость, что ему хорошо. «А теперь проводите меня с мамой». Он выходит на крыльцо нашего дома, мы с мамой стоим тут же, папа кланяется нам и быстро идет по дорожке нашего двора и исчезает. Я очень тяжело пережила смерть папы; нужно отдать должное, очень поддерживал меня морально Виктор. Я вспомнила, как после моего открепления из Сумской области, с благословения бабушки, повезла уже очень больного папу в Геническ. Когда подъехали на машине к поезду, он еле передвигал ногами. Я взяла папе место в мягком вагоне и не отходила от него. Ночью ему стало плохо. «Дочечка, я боюсь, не доживу. Мне очень плохо». Я подошла к проводнице и со слезами попросила вызвать врача, быть может, находящегося среди пассажиров. И, слава Богу, такой нашелся. Он сделал все, что мог. Папе стало легче, и он уснул. - Спасибо вам, - благодарила я врача и проводницу. - В случае чего - я в соседнем вагоне. Врач дал мне какие-то таблетки, но все обошлось, и мы доехали до Геническа. Пока я искала комнату, папу посадила на скамейку у самого Гирла Азовского моря. Воздух был морской, здоровый, дала папе таблетки, а сама побежала в город. В Геническе я нашла комнату у самого моря. Комната светлая, удобная и хозяйка приветливая. Она дала мне походный стульчик, и мы спокойно дошли с папой до самого дома с этой скамеечкой. С утра, в 7 часов, я отводила папу на море. Посажу на скамеечке, а сама на рынок. В 10 часов я его приводила завтракать. Трудно ему было в первые дни. Потом я стала водить его по берегу моря, там сбивалась морская трава «камка», у нее очень много йода, а потом и вовсе заводила в море и обливала водой. Вечером, перед сном, прямо из лейки поливала во дворе. Папа стал спать без таблеток. Сам уже брал стульчик и шел на море. Мы пробыли 20 дней, и уже от Полевой до Зорино, 4 километра, папа шел пешком. Я ездила в Киев, ходила с Таней в Киево-Печерскую Лавру, а потом взяли воды из источников Антония и Феодосия Печерских. Я привезла воды огромную бутыль, в специальном чехле и каждый вечер, подогрев, обливала потихоньку папины ноги. Мама делала папе содовые ванны. Мы облегчали папину боль, но не изменили срока кончины папы, уготовленной Богом и предсказанной бабушкой. Тяжело было расставаться с мамой, но нам надо было ехать в Ленинград. В Ленинграде мы должны были познакомиться с матерью Виктора. Перед отъездом сходили на кладбище, возложили цветы, попросили благословения бабушки и папы. В Ленинграде на вокзале встретила нас невысокая, полная женщина, лет пятидесяти. - Вот, мама, и мы! Знакомься с моей женой! Она обняла сына и поцеловала меня. - Добро пожаловать! Я уже всем пробила голову: «Сын с женой едут в гости». - Мы бы раньше приехали, но нас задержало в Курске печальное событие: умер папа Люды. - Царство ему Небесное. Но что делать, всем нам это уготовлено. Всю дорогу от вокзала она незаметно рассматривала меня. Я была несколько удивлена, когда она открыла дверь в квартиру: это не комната - это больничная палата. На диване белый чехол, белые чехлы на стульях, на столе белая скатерть, на постели белоснежное одеяло, на серванте, тумбочке белые салфетки. На полу белые дорожки из более плотного полотна. У порога, одиноко, словно пришелец, стоял стул без чехла. Я сразу поняла, куда я попала, и почему Виктор так холоден к матери. Это белизна отняла у них радость семейного уюта. Здесь было одно - нельзя. И мы постарались не нарушать этот заведенный Евдокией Лаврентьевной порядок. С утра, совершив утренний туалет, мы уходили из квартиры. И завтраки, и обеды были по ходу нашего знакомства с Ленинградом. Вечером мы Евдокии Лаврентьевне приносили всякие лакомства и обязательно торт. - Ты же у меня такая умница, ты же не можешь не полюбить Ленинграда. Я к вечеру уже едва добиралась до квартиры, сбрасывала обувь и садилась на белоснежный диван, наверное, к ужасу, Евдокии Лаврентьевны. Столько было впечатлений от музеев, парков и дворцов, что я едва могла все привести в порядок в своей голове. Это было наше свадебное путешествие. Вечером мы гуляли на набережной реки Невы. Ее величественность поражала и вызывала чувство гордости за нашу родину. - В Ленинград французы приехали, - произнес мужчина, идущий к навстречу нам по набережной. - А я думала, что французы черные, а они оба рыжие, -удивилась спутница. Они продолжали нас обсуждать, уверенные, что мы ничего не понимаем. -Да, надо отдать должное, пара красивая, а одета-то как! Оба мы были одеты в бежевые костюмы, в красивой обуви. На руках у меня были ажурные белые перчатки, на голове беленькая шапочка, тогда называемая «корочкой». Мы прошли молча, зачем конфузить людей. Оставалось мало времени для прогулок по Ленинграду, нас ждала Камчатка, поселок Ключи у подножия Ключевской сопки, точнее, вулкана. Нам выделили маленькую квартиру, маленькая кухня, большая комната. На кухне кран с холодной водой, небольшая печка, в сарай завезены на зиму дрова. Виктор побелил потолки, поклеили обои, а пол оббили плотной материей: теплей и уютней. Виктор смастерил тумбочку, и прежде всего, поставили фотографию бабушки, шкатулку с земелькой и маленькую иконку Тихона Калужского. Виктор сразу отметился в военкомате и ему, кроме военного назначения, предложили взять военное дело в школе, в которую я была принята Ключевским РОНО, да и еще была назначена завучем. Школа - десятилетка. Двухэтажное здание, коллектив молодой, дружный. Виктор переживал, что я очень долго задерживаюсь в школе, к моему приходу растопит печку и даже приготовит ужин. Обедала я в школе. Наша квартира стала центром встречи молодых наших коллег. Вообще, отдаленность очень сближает людей, там все всегда вместе: в лес за грибами - всей школой, праздники - все вместе, в кино - всем коллективом. Виктор тоже влился в наш коллектив, как ни как - военрук. Как же дружно мы жили! Делились своими удачами и неприятностями. Виктор не стеснялся спрашивать меня о методике преподавания, и надо признаться, мальчики его очень полюбили. Вечерами мы с Виктором лепили пельмени и выносили в коридор, на мороз, даже нарезали бочку капусты. Однажды я проснулась от страшного треска: - Витя, Витя, проснись! Нашу кухню кто-то ломает! Только потом, когда наша кровать стала качаться как «люлька» вверх, вниз, а потом слева направо, мы поняли, это - землетрясение. Я перенесла столько бомбежек, такой ужас от завывания и взрывов падающих бомб, но все-таки знала, что они выбросят все бомбы и улетят, а здесь нечеловеческий страх: кажется, все у тебя сжимается от ожидания чего-то страшного. Я прижалась к Виктору. Еще один толчок, и все успокоилось, только печку Виктору пришлось переделывать заново, она не выдержала такого толчка. Я часто замечала в школе, как много детей заикаются. Разговаривала с родителями - последствия землетрясений. Больше землетрясений не было, и мы жили спокойно. Писали письма - я маме и сестрам. Виктор написал одно письмо и сказал: - Хватит, ее я не очень волную. Я стала его уговаривать: нельзя на маму так долго таить обиду. - Это не обида. Я просто знаю мамино безразличие. Ты была свидетельницей, как она разговаривала с Женей, когда брат пришел нас поздравить. Сколько бессердечных и грубых слов было сказано в его адрес, и ты видела, как он сидел на краешке этого черного стула. Я молчала, потому что бессильна изменить характер людей. Только благодарю Бога за своих родных и молюсь за Евдокию Лаврентьевну, чтобы Господь в старости ее умудрил. Где-то в конце октября я почувствовала усталость. Виктор заставил обратиться меня к врачу и сам пошел со мной. Врач вышла к Виктору: - Готовьтесь через 8 месяцев стать папой! Жаль, кроме врача, не было свидетелей искренней радости Виктора, но я продолжала жить обыденной жизнью. С удовольствием шла на работу, посещала уроки учителей, руководила методическим объединением. А с учениками готовила даже к Новому году концерт. С Виктором каталась на лыжах, хотя уже почти ничего не могла есть. Виктор не знал, что бы для меня сделать приятное: вместе с соседом ездил за утками, а в лес ходили за зайцами. Но ничего уже мой организм не принимал. Очень активно все готовились к Новому году. Учитель рисования, бывший декоратор театра, вместе с ребятами превратил школу в мир сказок. Попасть в эту сказку можно было только одним путем: сесть на самый верх горки и скатиться вниз в сказочный мир. И коридор, и классы на первом этаже были сказочным миром. Чего тут только не было: сказки братьев Гримм и Андерсена, русские народные сказки, русалки и ведьмы на метлах. В зале огромная, крутящаяся, сверкающая, переливающаяся разноцветными огнями елка. И совсем неплохой новогодний стол. И какой только не было рыбы, и в изобилии красная икра. Вообще, все было на высшем уровне. Плохо было только мне. От крутящейся елки у меня кружилась голова, и сразу после Нового года я попала в роддом, на сохранение беременности. А под Крещение вижу сон: я у бабушки, в ее кухоньке, на своей любимой табуретке, напротив бабушкиной скамьи. Она встает и идет ко мне, и проявляет особенную жалость ко мне, то обнимет, то ласково прижмет к себе и гладит меня по голове, она будто всю меня обнимала с жалостью и любовью. Я проснулась. В этом сне бабушка высказала мне все, что не сказала при жизни: «Тебе не надо выходить замуж». Виктору я не рассказала. Зачем? В палату я просила не заносить мне пищу, у меня сразу открывалась рвота. Врач стояла прямо над моей душой: - Ешь, все равно что-то в желудке останется. А потом укол глюкозы. Один раз я попросила Виктора яичко, он обошел весь поселок, никто не продал ему, и только когда обратился к одной женщине с просьбой воды напиться, пожаловался: - Весь поселок обошел, никто не продал яичек, а у меня жена беременная, ничего не ест, попросила яичко. - Что же вы сразу не сказали, что для беременной, вам бы никто не отказал. Это такой грех отказать беременной. И она дала Виктору 10 яичек. Съела я только два. Врачам что-то в моем состоянии не нравилось, и они предложили Виктору сразу же меня отправить на материк. И где-то в начале апреля он меня усадил на ТУ-104. Встретили меня Тамара с мужем Александром Николаевичем. Переночевала у них, а на второй день, муж Риты, Николай, отвез меня на машине в Зорино к маме. Мамочка, милая, как она всю жизнь поддерживала меня, как она помогала мне, и теперь она была рядом со мной. Я стала понемногу есть. Днем мы с ней гуляли. Я рассказывала о своей жизни с Виктором, как он во время карантина, по водосточной трубе поднимался ко мне в больницу. Я любила ходить в теплые дни мая босячком: - Дочечка, почему у тебя такие отекшие ноги? У тебя что-то с почками. Я вроде ничего не замечала. Мама вызвала Риту с мужем. 4 июня свозили меня на кладбище к бабушке и папе, а 5 июня сдала анализы и решила на следующий день идти к врачу на консультацию. Но 6 июня мне не пришлось идти, вызвали «Скорую»: начались схватки. Идем к «Скорой», Рита со мной рядом, а врач недовольная: - Одна провожает, вторая провожает, а где же роженица? -Я это, я! - Господи, а где же ваш живот? - Да все со мной, не волнуйтесь. Такой изящной я ехала в роддом. После осмотра положили меня не в родильную комнату, а предоперационную. В палате было четыре кровати; две были заняты, на третьей, около окна, устроилась я. Все время я была под наблюдением врача, у меня отказывали почки. Первые сутки я терпела все, что и все женщины на белом свете, а на вторые я уже, казалось, теряла рассудок. И только в 8 вечера 8 июня мой сын, наконец, родился -ни звука. «Кислородную подушку», - как-то очень быстро произнес профессор. Сестра передала врачу, и та поднесла струю воздуха к носику ребенка, и он чихнул, но вместо крика раздался тихий стон. Мне его показали - и тут же под какой-то колпак. Зав отделением попросила стул, она села и произнесла: - Ну и роды! А я лежу измученная, но в состоянии покоя. Только слышу, доносится: - Соколова родила? – «Значит, Виктор прилетел», - подумала я. - Нет, приходите завтра. Я даже не осознавала, как шатко было состояние моего ребенка, сына. Утром мне медсестра сообщила: - Ну, слава Богу, ваш сын охотно взял сосочку и выпил почти бутылочку. Он будет жить. И только теперь я поняла, что врачи не думали, что он останется жив: обычно такие роды заканчиваются для новорожденного кровоизлиянием в мозг. В 9 утра слышу опять ясно: - Соколова родила? - Соколова? Сын. И только на 8 день мне принесли его кормить. Как же радовался Виктор, собрал всех моих родных и закатил банкет. Меня завалил цветами, но их сразу уносили: стояла в 60-м году страшная жара, в палате меньше плюс 32 градуса не было. Виктор не знал, чем меня порадовать - вкусным и питательным. В роддоме у меня остановились часы, еще папин подарок. Виктор передал мне изящные часы, на обратной стороне: «Людочке за сына». Приходил с утра, лежал на траве, сидел на скамейке, ожидая: вдруг мне что-нибудь потребуется. Закупил с Ритой все необходимое для новорожденного и с явным нетерпением ожидал нашей выписки. Но почему-то нас никак не выписывали; ссылались на мои почки, но все наладилось с почками, и все-таки весь июнь я пролежала в роддоме. Наконец, Виктор пошел к заведующей отделением и выписал нас под расписку. Из роддома на машине Рита с мужем отправили нас в Зорино. С какой нежностью и осторожностью нес Виктор сына. Мама сразу развернула пеленки и ахнула: - Господи, да он в больнице весь запрел. Варите скорей подсолнечное масло, будем смазывать, и все наладится. Но, не наладилось, все ухудшалось. Опять в город, в детскую поликлинику. - Мамаша, как же вы довели ребенка до такой опрелости. - Не мамаша, а из роддома таким его выписали, а у нас он всего 4 дня. - Его надо положить в больницу, а у нас нет мест. У ребенка может быть сепсис. В тот же вечер мы выехали в Ленинград. Неприветливо на этот раз встретила нас мать Виктора: она привыкла к своему укладу жизни. А теперь нарушался ритм, раз и навсегда установленной Евдокией Лаврентьевной. Она в своей квартире была диктатором, а тут надо приспосабливаться к новому человеку, к новым привычкам; не закричишь же на человека, который за все благодарит и всегда готов сказать: «извините». Прежде всего, я попросила прощение за наше вторжение, в это святая святых белоснежное помещение. Объяснила, что только болезнь сына привела нас к ней. И сразу же вызываем с Виктором «Скорую», и опять та же фраза: - Мамаша, как вы довели до такой опрелости ребенка? Теперь взорвался Виктор: - Что это за обращение: «мамаша!» И почему, не узнав причину и кто довел до такого состояния нашего сына, вы бросили обвинение в адрес родителей? Она смутилась. Меня с сыном привезли в детскую больницу, где-то около Волковского кладбища. Володю положили в боксик, а я имела право быть с ним с 7 часов утра до 11 вечера. На ночь он оставался в таком состоянии один. Вечером меня встречал Виктор. Он же опять, по звонку дяди, попал в ту же часть техником физиотерапии, с переводом из Камчатки. Евдокия Лаврентьевна все больше раздражалась: если Виктор уже в части, значит, и жена будет рядом. Я приходила в 11 ночи, просила прощения, что раньше прийти не могла. Никаких вопросов о состоянии внука не было. - Люда, милая, не знаю, как долго мы выдержим, особенно тяжело будет тебе с ней, но уехать нам сейчас невозможно: наш сын в больнице. - Витя, поговори с мамой, чтобы она потерпела до весны. - Люда, я за тебя волнуюсь. Боюсь, что ты не выдержишь. - Витя, пожалуйста, сними мне номер в гостинице: мне надо несколько ночей хотя бы отдохнуть спокойно. - Нет, Люда, что подумают наши соседи, они и так нас не очень уважают. - Меня не трогает, что скажут ваши соседи, мне важно, чтобы я в состоянии была ухаживать за Володей. Знаешь, мне кажется, я лягу где-нибудь во дворе и буду спать спокойно, под деревом. Прихожу, уже где-то в конце июля в больницу, около 6 часов 30 минут, а у постельки Володи сидит зав. отделением, доцент, смотрит внимательно на сына. Я поздоровалась. Села молча. - Сегодня из-за вашего сына я не спала ночь. Я поняла, что никакая это не опрелость, а полный авитаминоз. Ваше пребывание на Камчатке, токсикоз отразились на здоровье вашего сына. С сегодняшнего дня начинаем новое лечение. Будем через день вводить лимфу и кровь, добавим искусственное питание. Я взглянула на сына, носик заострился, молоко все стекает на шейку. Я поняла, что мой мальчик умирает. Смотрю на доцента, с глазами полными слез, молча. Она понимает мой немой вопрос: - Ничего, не отчаиваетесь, все в руках Божиих. А вас прошу купить витамины и пить по 8 таблеток 3 раза в день. - Мой муж покупает мне фрукты, смородину. - Вашему ребенку от этого попадает немного. В девять часов утра за сыном пришла медсестра и понесла его в операционную. Операционная была у меня за стенкой, и стекло от потолка доходило чуть не до середины стены. Я стала на столик и заглянула туда. Володю положили на стол, кто-то очень крепко держит ему головку, а сама доцент вводит шприцом кровь в вену. Господи, как же он кричал! Я соскочила со столика и выскочила в коридор, чтобы не слышать этого крика. После этой операции врач сама принесла мне сына и сказала: - Сейчас он будет крепко спать, проследите, чтобы его не тревожили мокрые пеленки. Я уже не помню, сколько это продолжалось: лимфа - кровь, лимфа - кровь. Стали его подкармливать детской смесью. Я носила своего сына на руках и думала: - Милая моя бабушка, сколько людей принимали и принимают участие в спасении моего сына, какая же это была сила молитвы твоей, что Бог, только по твоей молитве, сохранил мне жизнь. Спаси своими молитвами и моего сына. Только твои молитвы слышит Бог. И, наконец, я утром прихожу рано, вижу, сестра смазывает сыну спинку, ножки, а он смеется, и я поняла: Бог оставил мне моего сына. Я стала на колени перед кроваткой и, смеясь и плача, благодарила Бога. Тельце его было покрыто кожей без единого пятнышка. Он родился 2 килограмма 900 граммов, 52 сантиметра ростом. В больнице, пока доцент-врач не установил причину его «опрелостей», он потерял еще двести граммов, а теперь его выписывали весом 3 килограмма 800 граммов. Врач-доцент сказала мне на прощание: - Авитаминоз повлиял на его нервную систему, строго следите за режимом дня, вовремя кормление, вовремя сон. Не разрешайте ни тетушкам, ни бабушкам никаких игр перед сном, и не только сейчас, но когда особенно будет подрастать. Постарайтесь найти время для своего отдыха, у вас очень измученный вид, я понимаю, что вам выпало тяжелое испытание. Этому врачу уже тогда было за 60, только благодаря ее опыту и особенной ответственности за жизнь таких крох, сын мой остался жив. Бог осуществляет милость через людей. Привез нас Виктор домой к Евдокии Лаврентьевне. Купил Володе коляску, а потом говорит: - Кровать мама не разрешает ставить, она загромождает комнату. Стала я на ночь укладывать сына в коляску. Перемена обстановки, другое питание, какая-то напряженность в отношениях в семье, все это отражалась на мне и на сыне. Стоит ему ночью заплакать, я стараюсь скорей взять его из коляски, положу его с собой, помассирую животик, а какой уж тут сон, когда из другой комнаты раздается гневный, ворчливый голос Евдокии Лаврентьевны. Мы с Витей оба молчим. Я молчу, тихонечко глажу его головку, если не успокоится, заворачиваю его в одеяло и ношу, пока он не заснет. Виктора тоже нельзя беспокоить, он несколько раз пытался мне помочь, но она быстро его осадила: - Не смей подскакивать, на то есть мать. Днем я вывезу Володю в коляске во двор, сама ели держусь на ногах. Стала ко мне подходить женщина с этого же подъезда, я же здесь никого не знаю. - Я живу над вашей квартирой, Полиной Ивановной меня зовут. Трудно тебе приходится. Я же все слышу. Весь дом знает твою свекровь. Давай я побуду с Володей, а ты сходи в магазин. Когда очень трудно, обращайся ко мне или к бабушке Матрене, она с дочерью живет рядом с вами. - Я вас очень попрошу побыть с Володей, пока я схожу в РОНО, а то у меня уже закончился декретный отпуск. - Иди, иди, деточка. Я сегодня выходная. Я иду в РОНО Московского района, он рядом с нашим домом. Людей почему-то не было, меня встретила приветливая инспектор РОНО. Вместе с ней сходили к заведующему РОНО. Она внимательно выслушала мою просьбу, а именно, если можно дать мне работу в вечерней школе: днем я буду с ребенком, а вечером - отец, и, удивительно, она сразу написала приказ в вечернюю школу при обувной фабрике «Пролетарская победа». Днем я была с Володей, схожу в магазин с ним, сварю обед и молочную смесь Володе, а вечером иду в школу. Директор школы доброжелательный, он даже предложил мне устроить при фабрике Володю в детские ясли. Я поблагодарила, но отказалась, зная, что для Володи это опасно, ему нужна тишина и покой. Уходя на работу, все бутылочки с детской смесью ставлю на тумбочке в уголке на кухне, но и тут они помешали: - Повернуться нельзя, кругом склянки. А какие «склянки», питание ее же внуку. Она даже ни разу не подошла к коляске внука, будто в ее комнате поместили не ребенка, а щенка, который мешает ей жить. - Запомни, все оставь, а прежде всего приготовь мужу обед, - предупреждает меня «заботливая мама». Я молчу. Днем я старалась почти не заходить в комнату, но все равно найдет к чему придраться. Я больше была на общей кухне или с Володей на улице. Счастье мое, что у меня не отнимала много времени подготовка к урокам. Напишу краткий план к уроку - и все. Обед варю на керогазе, пеленки некогда кипятить, и даже нет возможности подогреть, сразу кладу в холодную воду, прополощу - и во двор «на веревку». Но Господь осуществляет милость через людей: - Люся, я к тебе, - вижу в дверях Полину Ивановну. - Ты знаешь, в вашем коридоре освободилась комната, это было общежитие для приезжих в командировку в нашу часть. Сейчас эта часть переезжает из Ленинграда. Пиши заявление, чтобы тебе разрешили занять эту комнату. Она берет меня с Володей к себе на второй этаж, и вместе с ней составляем заявление на имя начальника военного хозяйства. - Иди с сыном на улицу, а я сама к нему пойду, все расскажу, с кем ты живешь и как. Она ушла. - Господи, помоги! Бабушка, помолись за меня! Я знаю, ты близко к Богу, пожалуйста! У меня уже нет сил, я уже живу на общей кухне или на улице. В комнате захожу по одной досточке, не дай Бог наступить на белую дорожку. «Господи, - молюсь я, - помоги». Ношу Володю на руках по коридору, сердце чуть не выскочит от волнения. Минуты, как они тянутся! Такие минуты - это вечность. Я не выдержала, иду к проходной навстречу Полине Ивановне. Я жду. Я боюсь отказа. Продлеваю минуты надежды. А она издалека машет мне бумажкой. - Читай! «Разрешаю семье Соколовых занять комнату 14,6 метров на постоянное жительство». Подпись и печать. Разве это не чудо?! Спасибо тебе, бабушка, за твои молитвы! Я так прижалась к Полине Михайловне с Володей на руках, что он даже заплакал. - Мы сейчас с тобой перенесем все твои склянки, пеленки и вообще все, что так раздражает твою свекровь. Вот тебе ключи. Мы открыли комнату, я передала Володю Полине Ивановне, а сама упала на колени: «Господи, благодарю тебя!» В комнате оказалась кровать, стол, тумбочка и стул. И когда мы все перенесли, я все вымыла: окна, двери, пол. Повесила занавески, застелила кровать и стол. В общем, навела полный порядок. Пришел Виктор, и для него это был сюрприз. - А нас отсюда не попросят? - А вот и нет, - и подала ему разрешение на право пользования комнатой. - Как же это тебе удалось? -Бог помог! Он радостно обнял меня и поцеловал, а сына подбросил «под потолок». Дверь наша была открыта, а в коридоре что-то ворчала свекровь. - Витя, я ничего сегодня не успела сварить. - Могу и обойтись один раз без обеда по случаю такого праздника. Первым делом купили с Виктором все необходимое: Володе кроватку, себе шкаф и диван. Когда мы устроились, пригласили Полину Ивановну с мужем, бабушку Матрену, соседа Степана с женой и, конечно, Евдокию Лаврентьевну. - Нечего мне время по пустякам тратить, у меня стирки полно. Надо было понимать, что белье загрязнили мы: хотя я спала только на всем своем и дорожки обходила. Бабушка Матрена прочитала молитву, все крещенской водой освятила. Какое это было счастье не возвращаться в комнату Евдокии Лаврентьевны. На тумбочку сразу поставила фотографию бабушки, шкатулку и Тихона Калужского. Разве это не чудо - получить свой угол в Ленинграде, хотя я всего здесь три с половиной месяца; мне даже на работе удивлялись. Все пережитое не проходит бесследно. Я устала от всего: от токсикоза, тяжелых родов, болезни сына, безжалостности свекрови. Руки мои, и без того застуженные, теперь все время были в холодной воде и не давали мне покоя. Они были опухшие и очень болели. Почти три с половиной месяца бессонных ночей. Стало болеть сердце, я крутилась как белка в колесе. Виктора дома часто не было, он все время куда-то ездил в командировку. Приедет, обнимет и скажет: - Людочка! Не такую жизнь тебе обещал. Сам весь издергался. Переживем эту зиму - и переедем в Курск. Каждый вечер Виктор в половину одиннадцатого вечера ожидал меня у троллейбуса. Рассказывал, что нового на работе, как себя вел Володя. И вдруг как-то мне Полина Ивановна шепнула: - Когда ты вечером на работе, к Евдокии Лаврентьевне приходит какая-то женщина, лет 30-32. Голос хриплый. Соседи заметили, что и Виктора стали приглашать. И вот, однажды, он пришел меня встретить. Как всегда, при встрече, целует меня, а я даже отшатнулась от него: - Витя, что случилось? Он очень смутился. Я же знаю, что он даже запаха водки не переносил. - Прости, Людочка. Больше не повторится. Но в мою душу уже тогда вкралось сомнение, и все чаще и чаще появлялся он в таком виде. - Полина Ивановна, милая! Что мне делать? Евдокия Лаврентьевна с какой-то женщиной спаивают Виктора. А мне все трудней: работа, ребенок, бесконечные пеленки, руки все время в холодной воде. Я уже на ходу засыпала, может, только немного отдыхала на работе. Уходя на работу, я все заранее готовила для сына и для Виктора. А он уложит сына и идет к матери. И в конце концов сердце мое не выдержало, я прямо в коридоре потеряла сознание. Когда я открыла глаза, вижу: лежу на своей кровати, рядом врач и сосед Степан и слышу: - Обидеть Люсю, что обидеть грудного ребенка. Сердца у них нет! И нас с Володей из только полученной комнаты увезла «скорая» в больницу. Это был филиал от Медицинской Военно-Морской Академии. Я попала сразу в кардиологическое отделение, Володю забрали в комнату ребенка при больнице. Как же он плакал, когда его уносила медсестра. Военный врач меня сразу предупредил: - Чтобы помочь вашему сердцу, вы должны строго соблюдать режим, не подниматься, вы должны только лежать. Будьте умницей и помогайте врачу, - он говорил очень мягко, ласково. Температура у меня держалась стабильно 37,6 - 37,8. Когда меня увозили с сыном в больницу, Виктора не было, хотя его часть - рядом с домом. - Незачем его беспокоить, - распорядилась Евдокия Лаврентьевна, - после работы сам узнает. Шли дни. Меня уже основательно обследовали, но Виктора не было, тем более - Евдокии Лаврентьевны. Врач, прежде чем начинать измерять давление, слушать сердце, пошутит, сообщит о сыне: - Растет; крепенький малыш. И ни разу не спросил: приходит ли муж. Конечно, он уже знал, что ни ко мне, ни к ребенку никто не приходит. Одна в чужом городе, с маленьким ребенком, оказалась никому не нужна. Приходила Полина Ивановна и дочь бабушки Матрены. Обе работали в части, где работал мой муж. Я их поблагодарила и просила, чтоб они не приезжали, больница далеко, а у меня все есть. Мне Тамара и мама прислали на больницу по сто рублей. Все, что мне надо, покупают нянечки. Но они пытались меня успокоить, чтобы я и не ждала Виктора. Мать его на кухне заявила: - Зачем моему сыну жена с пороком сердца. Он еще молодой, найдет здоровую, девок много. Я не понимаю, что случилось, кто и что повлияло на Виктора? Всегда веселого и доброго. Я и сама понимала, что моя супружеская жизнь закончилась. Меня только очень мучила мысль, как мне возвращаться в комнату, где теперь живет чужой для меня человек. Куда мне уехать? Господи, устрой нашу жизнь! Помоги! - Никуда! - твердо сказала Полина Ивановна, - это твоя с сыном комната. Каждое воскресенье медсестра приносила сына, чувствовалось, что за ним был прекрасный уход: на три младенца - врач, медсестра и няня. Его приносили во всем белом, беленьком платочке, беленьких ползунках, на беленькой пеленке. Он уже привык к белым халатам и, когда его приносили ко мне, он охотно шел к женщине-врачу. Затем с ним поиграет медсестра, а потом посадит ко мне на кровать. Он уже совсем отвык от меня, хотя шел ко мне охотно. Но также был спокоен, когда его забирала от меня медсестра. Я видела, что он здоров, и была очень счастлива за него. Больные засыпали его мандаринами, печеньем, но он к этим дарам относился спокойно, равнодушно: он был сыт. И вот уже в конце второго месяца моего пребывания в больнице является Виктор и, конечно, без цветов и без фруктов, - ничего. - Как ты себя чувствуешь? -Прекрасно! О сыне не слова. - Я пришел взять у тебя доверенность на получение твоей зарплаты. Мне часто звонят из школы на работу. -Ничего, подождут еще. - Я был у твоего врача, просил, чтоб он заверил доверенность на мое имя. - Напрасно ты к нему ходил, прежде, чем идти к нему, надо было узнать, дам ли я доверенность на твое имя. - Люда, прости меня. Я никого не хочу винить, кроме себя, Я как муха попался в паутину. Молись за меня. - К сожалению, я бессильна. Проси своего отца. Вот уже больше двух с половиной месяцев я в больнице, и он даже не зашел к сыну. Как только установилась нормальная температура, я опять попала в кардиологическое отделение, даже на ту же кровать, на которой я пролежала три месяца, на которой я столько передумала. Как я хорошо теперь поняла: «Хорошая из тебя монашечка была бы». В этот же день я разыскала детскую комнату, попала как раз во время туалета моего сынули. Он лежал на белой пеленке, а сестра протирала тельце, смазывала под ручками, ножки, прочищала ушки и носик, но мой мальчик не плакал, он от души смеялся, видно к этой процедуре он привык, и она доставляла ему удовольствие. Потом сестра поставила его в кроватку и дала в ручки печенье. Ко мне он отнесся довольно равнодушно. Он прыгал в кроватке с таким восторгом, что я невольно поблагодарила медсестру за такую заботу о детях. На другой день, во время обхода, мне врач сказал: - Мы вас подлечили, никакого порока сердца у вас нет, а теперь берегите сами себя и сына, он тоже здоров. Вам надеяться не на кого, старайтесь ничего не принимать близко к сердцу. Я вздохнула. - Самые близкие люди чаще всего предают. Сообщите, чтоб за вами приехали через два дня. Одну отпустить вас не можем, да и еще с ребенком. - За нами некому приехать, - тихо ответила ему, глотая слезы. - Ничего, все поправимо. Тогда отправим вас сами в «скорой помощи». Я поблагодарила врача за его доброту, чуткость и заботу о нас. Как мне надоело лежать в больнице, и как мне не хотелось возвращаться в дом, в квартиру, в которой ни я, ни сын были не нужны. Это метаморфоза в состоянии Виктора меня глубоко ранила. Значит, так Богу угодно. Значит, этого так боялась бабушка. Врач как и обещал, вызвал «скорую». Снабдили сына бутылочками молочной смеси, киселиком и даже чаем и печеньем. Меня тоже не забыли, вручили мне бутерброд, французскую булку с двумя котлетами. Не зря светили мне лучи в бабушкиной кухоньке в трудные дни: ни на минуту Господь меня не оставлял. Медсестру попросил врач взять сына на руки, а нянечку - донести до «скорой» наши вещи. Подъезжаем к самому подъезду, сестра с Володей на руках, я со своей ношей, открываю дверь, вижу: направо, в кухне сидит Виктор. Медсестра молча донесла Володю, поставила его в кроватку, поцеловала его и меня и молча вышла. Ох, как же были тяжелы эти первые минуты! В комнате, в которую я столько вложила счастливого радостного чувства, показалось мне все чужим и незнакомым. Села на диван, а в душе такая пустота, такое неприятное чувство ожидания встречи с Виктором. Открывается дверь - и быстрым, резким движением он ставит против меня стул, садится и произносит: - Я ничего не могу тебе объяснить, потому что и сам ничего не понимаю. Нам с тобой больше не жить. Не сошел ли он с ума? Неужели это тот Виктор, который на Камчатке обежал весь поселок, чтобы найти мне яичко. И влез по водосточной трубе, чтобы сказать мне, как он меня любит и не дождется, когда меня выпишут. Высказав свое решение, он тут же вернулся на кухню. Зашел еще раз, принарядился, развернулся и ушел. Я молчала. Володя заплакал. Ну, что ж, надо начинать жизнь заново. Взяла его на руки, ему было девять месяцев. Отец даже не поцеловал сына. Спасибо моему врачу, который так сердечно отнесся к нам. Чтобы я сейчас делала? У меня нет ни сил, ни возможности идти за продуктами. Вечером ко мне зашла соседка Галя, жена Степана. - Люся, прости нас, что мы ни разу тебя не проведали. Нам никому и в голову не приходило, что к тебе не ходят ни Виктор, ни Евдокия Лаврентьевна. - О чем ты, Галя, вы и знать-то меня и не знали. Кто я вам, чужой, незнакомый человек. - А Виктор здесь со своей бабой песни по ночам распевали. Степан ходил их успокаивать. Если тебе что надо, мы поможем. - Спасибо, на сегодня у меня все есть, а завтра сама схожу за молоком. Ночь я спала на диване, придвинув поближе кроватку Володи, он всю ночь плакал. Может быть, болел животик, а, может быть, дети очень чувствуют атмосферу в доме. Тем более для него было все чужое, после уютной и светлой комнаты в больнице. К утру он успокоился. Я только закрыла глаза, слышу: открывается дверь. Я сделала вид, что сплю. Я понимала, что ему очень хочется меня разбудить, но на весь этот шум я не прореагировала. Сплю и все. На другой день попросила бабушку Матрену посмотреть за Володей. Она положила его на свою кровать, под святым углом, под покровом Божией Матери, и он спокойно спал до моего прихода. В школе директор предложил мне ясли для Володи, но Полина Ивановна отговорила меня. - Год уже заканчивается, приноси его вечером к нам. Девочки (у нее две дочери) с удовольствием побудут с ним. Я сходила опять в РОНО и просила перевести в дневную школу. Мне пообещали, но только в новом учебном году: открывается новая школа на Ново-Измайловском проспекте. И меня сразу внесли в список будущих учителей этой школы. Виктор в 9 часов уходил, а возвращался в 2 часа ночи, стучал, гремел, чтобы спровоцировать меня на ссору, но я молчала. Кроватку сына подвинула вплотную к дивану. - Уезжай в Курск, - вдруг заявил он мне в 3 часа ночи, он был нетрезвый. - Ты знаешь, что в Курске у меня нет ни работы, ни квартиры. - Ты все равно здесь не останешься. Мне нужна комната! Говорил громко, склонившись над кроваткой сына. Не знаю, почему Володя прижался к стеночке кроватки с моей стороны. - Не испугай сына, - спокойно и тихо предупредила я, хотя сердце мое так колотилось во мне, что одеяло буквально дышало, как живое. - Не играй на моих отцовских чувствах! Я ничего не в силах была ответить на это лицемерие. Так продолжалось каждую ночь и теперь всегда в нетрезвом виде. Как-то пришел в два часа ночи и вдруг заявляет: - Сейчас я возьму сына и пойду с ним гулять. Я все время держала себя в руках, но тут словно сверхъестественная сила сорвала меня с дивана, я обеими руками вцепилась в кровать и произнесла тихо, почти шепотом: - Попробуй дотронуться до сына! Я не знаю, что было в моем голосе, в глазах, что он молча, без новых угроз, отступил к двери и ушел. Я понимала, что не выдержу этой иезуитской пытки. Днем бегу в магазин, готовлю все для Володи, стираю, готовлюсь к уроку, хожу на работу, а ночью не сплю. Утром я пошла в бабушке Матрене. - Бабушка, я больше не могу, я не выдержу, - рыдая, жаловалась я ей, - я уеду. - Нет, Бог тебе поможет, не бросай комнаты. Это комната не ему дана, а тебе с сыном. А у его матери большая квартира. Бабушка подошла к святому углу и подала мне небольшой образок Николая Чудотворца. - Вот, возьми его, он Чудотворец. Помолись ему и положи под подушку сыну. Благословила меня иконой, и я принесла в комнату и поставила образок рядом с бабушкиной фотографией и начала читать акафист Николаю Чудотворцу. Как я молилась! Я стояла на коленях, заливаясь слезами. Все, что накопилось в моей душе, потоком выливалась из глаз. Не часто так молишься, когда вся твоя истерзанная душа взывает к тому, кто единственный тебе может помочь. Помолилась, приложила образок к моему измученному сердцу и положила под подушку сыну, как советовала мне бабушка Матрена. А потом я стала на колени перед фотографией моей бабушки и просила ее простить меня, что я не проявила мудрости и не вдумалась в ее слова, трижды сказанные мне. Это было 6 мая. Не лучше были и следующие ночи, и даже в эти ночи он произнес: - Уезжай, не мучь себя. И вдруг, 8 мая, он заходит днем и произносит ошеломляющие меня слова: - Забери свои вещи из шкафа, я переезжаю от тебя. Я заберу шкаф и диван. Я не верила своим ушам. Сказал и ушел. Как же я молилась Божией Матери и Николаю Чудотворцу, чтобы он не передумал. И только через два дня он подогнал машину к нашему дому. Я вышла на кухню, мне было все равно, что он заберет, лишь бы он уехал. Неужели это тот человек, который гордился мной, не давал меня в обиду, не переносил водки и даже в праздники тихонько заменял ее лимонадом. Еще год назад он не испугался из-за меня сразиться с верзилой на голову выше его и вдвое шире в плечах. Виктор зашел в магазин и искал нужную ему по работе деталь. Я стояла около магазина, вдруг какой-то наглец хватает меня за руку и куда-то тянет. Вышел Виктор: - Отпусти руку моей жены. Тот размахнулся и сбил с Виктора очки. Он нагнулся, поднял очки, и я даже не поняла, как в одну минуту муж заломил ему руки и дал пощечину. - Это за мою жену, - по второй щеке, - а это за мои очки. Тот был изумлен, с какой быстротой проучил его Виктор. А теперь, Боже, он оставил кровать, детскую кроватку. - Давай двадцать рублей за стол. Я отказалась. Понес. Вдруг слышу: - А ну-ка неси стол назад Люсе! Ты меня слышишь? А то я сейчас весь гарнизон соберу, они тебе покажут, как ведут себя порядочные мужики, - это кричала соседка Зоя, следившая за погрузкой, увидела стол и подняла крик на весь дом. Стол вернулся на свое место. Господи, двери за ним закрылись. Я опустилась на колени и залилась слезами. Я впервые испытала, что такое слезы радости. Я даже не предполагала, что так можно рыдать от счастья. Почти три месяца терзал он меня из ночи в ночь. Я благодарила Господа, Божию Матерь, которые накануне отъезда в ГДР своими лучами указали, что Господь в трудные минуты меня не оставит. Наконец, я успокоилась, посидела на кровати. Все заново вымыла и застелила чистое. Повесила новые шторы, застелила стол скатертью и побежала к бабушке Матрене. Я упала перед ней на колени и благодарила за ее молитвы. - Бабушка, милая, что произошло с Виктором? Это не мой муж. Не тот человек, которого я знала, или он был таким, только маскировался? - Нет, он всегда был хорошим мальчиком. Все всегда его в пример ставили. Люся, на земле много злых людей. - Но я, бабушка, молюсь за него, но чувствую, что я бессильна против этих двух женщин. Прошло несколько дней. Я вышла гулять с Володей во двор. Он спал. Подходит Полина Ивановна. Посмотрела на своего крестника, она возила его в церковь, которая была рядом с больницей, где лежал Володя. - Люся, год прописки заканчивается. Как ты собираешься прописываться? - Что я могу сделать? Виктор же из этой части. - Не выйдет, - категорично заявила она, - пойдем сейчас ко мне и напишешь заявление на прописку тебя и сына. Муж с вами не живет. Взяв заявление, она пошла. - Жди меня, я сама пойду к полковнику. Да! Господь не оставлял меня. Ведь бабушка рядом, всегда со мной. Скоро вернулась Полина Ивановна. - Отнеси Володю к бабушке, а мы сейчас едем на Невский проспект, в Военное ведомство, за окончательным разрешением. Когда Богу угодно, все идет быстро и гладко. Нас скоро приняли и без расспросов дали окончательное разрешение на постоянную прописку. Полина Ивановна тут же, как только вернулись домой, отнесла документы паспортистке и очень просила ускорить прописку. И как я вздохнула, когда все было разрешено. Я уже решила поехать домой. Кончился учебный год, а у меня на руках уже был приказ о назначении преподавателем русского языка и литературы в 496 школу города Ленинграда. Стала я собирать вещи, в основном Володины. Он прыгал около меня. Ходить начал с 9-ти месяцев. Дверь открывается и на пороге Виктор - и без приветствия: - Ты думаешь, что только тебя прописали в этой комнате в Военном ведомстве. И мне дали разрешение на прописку в этой комнате. Ведь я служу в части, а не ты. У меня подкосились ноги. Я подхватила Володю и в отчаянии хожу с одного конца улицы к другому. Сердце разрывается, слезы льются сами. Быть с ним - ни за что, пусть все забирает, я уеду. Вдруг со стороны здания командования идет Полина Ивановна. - Что случилось? Почему слезы? Я от отчаянья не могу ничего толком рассказать, а только одно: - Виктору дали разрешение на прописку в этой комнате, - а сама плачу и сквозь слезы говорю про полы и обои. - Какие обои, какие полы? Вот негодяй. Пришел поиграть на твоих нервах: не разрешили ему ни в части, ни в Военном ведомстве прописку в этой комнате. Дали разрешение на прописку к матери. - И опять Полина Ивановна - мой ангел-утешитель. - Хочу сегодня уехать домой, мне уже и билет принесли. Муж Полины Ивановны в мое отсутствие согласился сделать в комнате ремонт и заменить замки. Оставила ему деньги. Быстро собралась, Володе взяла бутылочку молока, печенье, а себе что-нибудь на вокзале куплю. - Да почему ты так торопишься? - Я не могу оставаться в этой комнате и смотреть на эти обои. - Во сколько поезд? - В 2 часа ночи. - А сейчас только 8 часов. - Пока дойду до трамвая, пока доедем, посидим на вокзале. Я, целуя, обняла Полину Ивановну. - Господи, сколько же вы для меня сделали! Я перед вами в вечном долгу. - Еще что выдумала. Я мать крестная, должна всегда быть рядом со своим крестником. Господа благодари! На вокзале народу было немного. Я заняла с Володей всю скамейку. Сама настолько устала, что забралась на нее с ногами, дала ногам отдых от обуви. Володя топал около скамейки, а я смотрела в окно, за которым все бежали, бежали, мне казалось, непрерывным потоком люди. И такой в этом огромном городе я почувствовала себя одинокой, будто песчинка, заброшенная в огромный океан. Володя не переставал обходить скамейку, радуясь полной свободе, а я боялась, что он вот-вот попросит есть: с молочной смесью он уже расправился, но ничего, есть печенье. - А ваш ребенок будет немой, - раздался голос какой-то «доброжелательницы». - Володя, иди сюда, - он быстро подбежал, - ты не хочешь спать? - Он покачал головой. И охота людям приносить огорчение? Я ей ничего не ответила. Было уже около 10 часов вечера. Время тянулось медленно. Так мне было грустно, такой усталой, измученной я чувствовала себя. Так жестоко, бессердечно оставили меня одну. А ведь совсем недавно мы были счастливы, радовались каждому новому движению сына. Мое сердце тосковало о том ласковом, заботливом Викторе и сжималось от боли, думая о настоящем. Я все так же безрадостно смотрела на бегущих куда-то людей и вдруг - я не поверила своим глазам: из широких дверей метро шли по направлению ко мне почти все женщины моего двухэтажного дома. Только Полина Ивановна и Дуся были мне уже хорошо знакомы, а остальных я только приветствовала. - Люся, мы к тебе. Мы подумали, как же тебе тяжело одной с ребенком, да и еще знаем, что тебе ничего не удалось приготовить даже Володе. Каждая из них клала мне в сумку кто молочную смесь, кто кисель в бутылочке, кто печенье, бананы, апельсин и что-то еще для меня. Я ничего не могла говорить. Я упала головой на колени Полины Ивановны и беззвучно обливала слезами ее колени. Всю боль, пережитую этим годом, я выливала какими-то всхлипывающими рыданиями. Они ничего не говорили, не утешали. Только Полина Ивановна тихонько, нежно гладила меня по голове. Все в доме знали, каково жилось мне. И мне казалось, они молча сочувствовали мне и тоже тихонько вытирали слезы. Володя стал хныкать. Жена майора взяла на руки, дала ему бутылочку со смесью, и он, не допив, заснул у нее на руках. Все они понимали, что всю свою благодарность я излила не в словах, а в слезах. Они просидели до последней минуты, до закрытия метро. Все меня молча поцеловали. Каждый чувствовал невысказанную словами благодарность за моими сомкнутыми губами. Это ты, бабушка, только ты прислала этих добрых людей, чтобы не оставить одинокую женщину со своей скорбью. И если кто еще жив, Господи, пошли им утешение в нужную минуту! В поезде я уложила спящего Володю, сама не могла заснуть. В Курске меня встретила Тамара с мужем Александром Николаевичем. Володю они видели только родившимся, теперь это был крепкий малыш. Бабушка полюбила своего внука, а он в ней души не чаял. Прожив 7 месяцев без свежего воздуха и солнца в больницах, я теперь держала его во дворе целый день голеньким. Мы завтракали, обедали и ужинали в саду за круглым столом. А спать укладывала в гамаке, положив ровные досочки, а сверху матрасик, и он спокойно спал под яблонями. Он загорел, окреп. На дворе с водой стоял таз, вода прогревалась на солнце, и с каким восторгом плескался в тазу мой малыш. - Людочка, куда делась твоя улыбка? Ты все время грустная. Я совсем тебя не узнаю. - Мамочка, милая! Я просто прихожу в себя. Я немножко устала. Это пройдет. Я здесь, у себя дома, как на лучшем курорте. У меня все время болит голова и ломят виски. - Бедная моя девочка! За что же тебе такое наказание? Пока Володя утром спит, я бегу на кладбище к бабушке и папе. Здесь я все могла выплакать, все рассказать, получить облегчение. Ведь они все знают и всегда мне помогают. Бабушка знала с самого начала моей жизни, что меня ждет. Я никогда не забуду 16 декабря, в ночь, когда скончалась моя бабушка, я спала в той же комнате, на том же диване. После полуночи я вижу сон: бабушка спускается с печки на лежаночку, на которой стою я. Она снимает свою серенькую сумочку, с которой она никогда не расставалась и в которой лежало все ее монашеское одеяние, оттуда она вынимает свой гребешок и подает его мне: - А это тебе, моя внучечка. Я взяла гребешок и проснулась. Потом я поняла: она передала мне свою судьбу, жестокого мужа и одного сына. Я на могиле читала акафист Николаю Чудотворцу, который мне всегда помогал. Ведь не случайно бабушка часто меня просила его прочитать. Я верила, что они с папой стоят у своего изголовья и благословляют меня. Всегда было очень тяжело уходить от моих дорогих. Я становилась на колени перед могилами и просила благословение. С кладбища я уходила спокойная и умиротворенная. Я была счастлива, что из моей жизни ушел этот чужой, безжалостный человек, и только просила прощения у Жака, что изменила светлой памяти его. Я знала теперь твердо, что никаких новых знакомств у меня не будет. У меня есть сын, а в сердце Жак. Мама меня старалась не оставлять одну. Она даже уговорила меня спать на ее широченной кровати с ней. А рядом в кроватке спал Володя. Мы с мамой любовались спящим ребенком. Как хороши спящие дети! Сколько нежности, чистоты в их безмятежных личиках, в их трогательных пухленьких ручонках. Перекрестив Володю, помолившись в кухоньке, ложились и мы с мамой. Мы очень долго с ней разговаривали, анализировали, почему так резко изменился человек. Или он и был таким? Или только маскировался? Мама меня успокаивала: видно, Господь пожалел тебя и рано отстранил этих людей от тебя, а пострадать тебе необходимо, если Господь дважды даровал тебе жизнь в детстве. - А, может быть, с ним произошло то, что и с архитектором из Тулы? Не мог же человек переродиться за два месяца. Мне очень больно смотреть на тебя такую печальную, ведь ты всегда была веселая и живая. Я помню, твой дядя Костя, когда приезжал к нам, спрашивал: «Шура, Люда твоя бывает когда-нибудь сердитая или недовольная?». Нет, Люда не бывает ни сердитой, ни недовольной. Она всегда как колокольчик, весела и всем довольна. - Мама, милая! Я и сейчас довольна, просто мне нанесли грубые раны на сердце. Оно зарубцуется, конечно. Но былого не вернуть. Тяжело мне было расставаться с мамой, но она обещала, как только закончит с уборкой урожая, приедет к нам в Ленинград. Милая, милая моя мама! Дорогая наша труженица, дорогая моя помощница во все добрые и трудные дни моей жизни. Сколько ей пришлось вынести на своих плечах и труда, и горя, и забот. Сирота с 8 лет, совсем молоденькой выходит замуж за нашего папу с двумя детками. Никогда они не слышали ни одного резкого слова, всегда приветливая, добрая, она была настоящей матерью не только нам, троим, ее родным дочерям, но и Володе, и Нине. Как заботилась она о них всегда, и до конца жизни её Володя и Нина звали ее только «мамочка». В трудные годы она не позволила дотронуться ни до одной сиротской вещи, и все сохранила им. После ареста папы мама осталась с пятью детьми. И все мы были окружены и заботой, и лаской. Рассказать о годах в Покровке, для этого не хватило бы слов, чтобы передать ту атмосферу сердечности и поддержки всем. И неслучайно так дорожил и берег ее наш папа. Их брак благословила наша бабушка, а она не ошибалась. После войны тяжелейший крест свалился на мамины плечи: больной папа, хозяйство, огород, люди, которых надо было всех приютить, всех устроить. И никакой жалобы на усталость, никакого намека на неудовольствие, всегда спокойная, приветливая, гостеприимная. А как помогала мне! У меня нет слов, чтобы ей выразить благодарность - за помощь физическую и моральную. Я ей могла все рассказать, всем поделиться, вылить всю свою боль и получить поддержку. Как много она вложила в душу моего сына, почти с пеленок она не покидала его. Господи, со святыми упокой душу её, нашей мамочки и прости нас за все наши обиды, вольные и невольные. Мы всегда любили и любим тебя. Провожали нас с Володей все. Очень переживала за меня Тамара: - Людочка, милая, что они с тобой сделали? Комната моя стала красивая, все сделано с душой. Все расставлено, все убрано. Вставлен новый замок. Мы приехали 20 августа, а 25 августа мне уже идти в новую школу. Володю уже определила в младшую группу детского сада. Все свободное время, все вечера я посвящала сыну. Он очень любил слушать сказки, любил К. Чуковского, С. Маршака. Послушает и, смотрю, рассказывает сам. Очень стал веселым, здоровым малышом. Любил лечь на ковровую дорожку, катать машинку и следить за колесами. Что он там видел? Знал только он. Я купила себе секретер и диван, шкаф же мне отдала дочь бабушки Матрены. Так что у нас был полный «комфорт». Сразу сблизилась со школьным коллективом. Все были только назначенные, как и я. Нагрузка небольшая: 19 часов и классное руководство. Школа была новая, современная. Меня ничего не пугало, я любила свою работу. Меня тревожила какая-то необыкновенная любовь Володи к отцу. Он бросал все и бежал к нему. А тот мог перешагнуть через него и оставить ребенка в слезах. Стал приходить к матери с женщиной с хриплым голосом. Один раз были на кухне мы с Володей, он уронил свою машинку под стол, только стал выбираться из-под стола, как из комнаты Евдокии Лаврентьевны выходит «подруга» Виктора. - Вовочка, - и шагнула к сыну. - К моему ребенку не прикасайтесь. - Я ж по-хорошему. - Ни по-хорошему, ни по-плохому. И это раз и навсегда, - произнесла я. - К сыну не подходи, - вышел Виктор. - Как приедет Витя сюда, так и сходит с ума. Все из-за Матвеевны, - хриплым голосом возмущалась она на весь коридор. Но я уже взяла Володю на руки и захлопнула дверь в комнате. Евдокия Лаврентьевна совершенно не замечала внука, как будто его и нет. Нелегко мне было встречаться с ней на кухне. Старалась все сделать до ее прихода. Но у меня теперь был угол, где я могла скрыться от этой спеси и зла. Забирала Володю из садика, и мы целый вечер с ним играли. Он был очень смышленый и всем интересовался. Я ему купила маленький глобус, и мы любили с ним путешествовать. Он хорошо знал, где живет бабушка и где живем мы. Рос мой ребенок нормальным, любознательным и с прекрасной памятью. В школе библиотекарь отдала мне списанные книги: К. Чуковского, С. Маршака и Н. Доризо, он не только слушал, но и очень быстро запоминал. Как-то стоим на троллейбусной остановке и мой Володя громко, никого не стесняясь, читает «Дядю Степу». Как он обрадовался, когда я купила ему звездный атлас. Во дворе у нас было темно, и он всегда задавал вопрос: «Какая это звезда?», но, к стыду своему, я знала Большую и Маленькую Медведицу, Полярную звезду и, кажется, все. Я удивилась, как он быстро стал ориентироваться во дворе, какая над нами звезда или какое созвездие. Стоим мы с ним на троллейбусной остановке, на улице Герцена, ждем троллейбуса. Его нет и нет. Собралась уже порядочная очередь людей, Володя мой молча, сосредоточенно ходит взад и вперед. Вдруг бежит мой сын и взволнованно: - Мама! Мама! Ты говоришь, что земля вертится, почему же мы не падаем? Вся очередь развеселилась. На мое счастье, подошел троллейбус. - Дома, сынок, расскажу. И еще интереснее он изучал счет до тысячи. До десяти, конечно, совсем маленького научила я. Зато потом, стоит ему из окна автобуса или троллейбуса увидеть многозначное число: - Мама, прочти. Читаю - и все. И так каждый раз. И вдруг, как-то наш троллейбус остановился, а перед ним стоял другой троллейбус, и мой Володя четко и ясно читает: - 5 тысяч 135. - Володя, как ты узнал, что здесь такая цифра? - А ты же, мама, всегда называла мне цифры, и я понял, где стоят тысячи и сотни. С ним было интересно. Мы часто уходили из дома, чтобы меньше встречать неприветливые взгляды. Хотя со всеми соседями я жила дружно. Иногда мы уходили к Полине Ивановне. Сидим мы как-то с ним, я ему читаю «Золотой ключик», стук в дверь. Входит незнакомая женщина. Извинилась, и сразу объяснила цель своего визита: - Вы не хотите сделать обмен комнат? У меня даже на один метр больше. О, Господи, это только ты мог подарить нам такое чудо! Я не верила в свое счастье, что можно, наконец, обрести покой. Это только по молитвам бабушки. Все эта женщина быстро оформила, получила разрешение и даже наши вещи перевезла на той же машине, что наняла и себе. С улицы Рощинской на Московский проспект. Все рядом: метро Фрунзенское, троллейбусная и трамвайная остановки рядом. И даже детский сад Володин через два дома. Женщина эта, оказывается, спасала свою дочь от наркоманов. Кто ее прислал - не знаю. Главное, поставлена последняя точка над этим домом на Рощинской. Помогали нам Полина Ивановна и Дуся. Тепло я попрощалась с бабушкой Матреной и пообещала не забывать ее. Приехала на зиму мама. Но единственное, что меня беспокоило, что Виктор стал проявлять «отцовские чувства». Зайдет на минутку, а ребенок потом всю ночь не спит: - Куда ушел папа? Дверь нельзя было никому открывать, на звонок бежит и кричит: - Я сам! В детском саду воспитательница даже показала Володю невропатологу: он стал плохо спать и хуже стал есть. Я Виктору объяснила, что он наносит вред здоровью сына. Стал реже появляться. Бабушка очень любила Володю, водила его в садик, и он каждый раз договаривался: - Бабушка, забери меня сразу после обеда. В субботу и воскресенье ходила с ним в церковь. Хорошо было с мамой. Как помогала она нам с Володей всю свою жизнь. Мама сдружилась с моей соседкой Клавдией Ивановной. Вечерами, когда я готовилась к урокам, они пили чай с вишневым вареньем. Клавдия Ивановна была инвалид. Подрабатывала на улице: чистила обувь и продавала шнурки. К ним зачастила с соседнего подъезда женщина. Я уже давно заметила, что ее сын, стоит мне только выйти, уже тут как тут. И однажды мне мама заявляет: - Ты знаешь, сегодня приходила соседка и очень просила поговорить с тобой: не согласишься ли ты выйти замуж за его сына. Ты ему очень нравишься. - Мама, нет!! И прошу на эту тему никогда больше не заводить разговора. - Я знала твой ответ, но я с чистой совестью могу сказать ей, что я с тобой поговорила. Отдохнула я с мамой. И обед готов, и самое главное, поделишься мыслями, просто - рай. Но счастье не вечно. Маме надо было возвращаться в Зорино. На работе все было хорошо. Посещали уроки завуч и директор. И даже дала урок для учителей Московского района. Часто из-за карантина оставляла Володю одного дома. Оставлю и прошу его: - Если уйдет Клавдия Ивановна, никому не открывай. Стою в классе, а у самой сердце разрывается, что мой ребенок один делает. А он брал книжку «Золотой ключик» и печатными буквами переписывал в тетрадь. Подхожу к дому, смотрю: пожарной машины нет, «скорой» тоже нет, вкладываю ключ, а сердце замирает, и только, когда слышу топ, топ, топ, успокаиваюсь. Бежит мой золотой. После мы с ним садимся в кресло, он забирается ко мне на колени, подает свою тетрадь: - Читай, мама, что я сегодня написал. - Может быть, с того места, сыночек, где ты вчера закончил? - Нет, мамочка, начинай сначала. Ох, и надоел мне тогда этот папа Карло. Зимой мы с Володей гуляли мало. Да и зиму чаще всего бывал он в Зорино, у бабушки. А весной гуляли каждый день. В эту зиму он еще остался у меня, но нас с ним мучила страшная жара в комнате. Я все не успевала застать сантехника. А тут повезло: прихожу, а у Клавдии Ивановной кто-то возится с батареей. - Да вот вызвала инженера. Что-то мне сантехник сделал, что совсем тепла нет. - Вот и хорошо. Я к нему обращусь. Захожу в комнату Клавдии Ивановны, вижу, только ноги выглядывают. Я его не вижу и приступаю прямо к делу: - Очень хорошо, что вы в нашей квартире, и я могу обратиться прямо к вам. - Я не вижу, с кем я разговариваю. - Вам не обязательно меня видеть. Достаточно слышать. Он поднимается. Высокий, приятный, еще молодой мужчина и улыбается. - Нет, мне приятнее вас все-таки видеть. - А мне будет приятно, когда в комнате будет нормальная температура. Он прислал сантехника, и все уладилось. Прошло несколько дней, я готовлю план урока к завтрашнему дню, Володя катает свою машинку по ковровой дорожке. Звонок. Как всегда, Володя у двери. Соседка ушла к подруге. Открывается дверь, на пороге, как говорят, при шляпе и при галстуке, стоит инженер. - Можно? - Заходите, но только Клавдии Ивановны нет дома. А у меня теперь все в порядке. Спасибо. - А я к вам. Стоим на пороге моей комнаты, я даже не приглашаю зайти в мою комнату. -Я вас слушаю. - Я пришел сделать вам предложение. Выходите за меня замуж. Я давно о вас все знаю. Часто вижу вас с сыном. Господи, ну бывают же такие чудеса! - Теперь я понимаю, кто моего сына подкармливает бутербродами с салом. Мы засмеялись. - Я вам очень благодарна за ваше предложение. Вы говорите, что меня хорошо знаете. К сожалению, я вас совсем не знаю. Я не хочу вас ни обидеть, ни оскорбить за ваше доброе намерение, но даже, если б я знала ближе вас, я скажу вам честно: я никогда и ни за кого не выйду замуж. Он молча смотрит на меня. - Я понимаю. Я все понимаю. Видно, слишком тяжелая ноша свалилась на ваши плечи. У меня союзник - время. И он ушел. Мне уже не стоит удивляться на бабушкины слова: «Хорошая из тебя монашечка будет». И не зря она призывала меня к мудрости: «Будь мудра». А мудрость ко мне пришла после того, как трижды меня проучила жизнь. Чаще я стала задумываться о переезде в Курск: там мой родной дом, там моя бабушка и папа, родные могилки, там две сестры, там, главное, мама. И у Володи было одно желание - в Зорино, к бабушке. Рита стала давать объявление в Курске на обмен. Я долго переписывалась, но оказалось, что 16 квадратных метров не так легко обменять и на Курск. Никак что-то у меня не клеилось с обменом. И в мае вижу сон: сижу я на скамеечке в сквере, возле нашего дома, мы часто сидели здесь и с Володей, и с мамой. А теперь сижу рядом с бабушкой, и она точно такая, как в жизни. Я даже четко вижу черты ее лица, ну просто живая. - Ну, вот что, внучечка, мне очень надоело быть с тобой в Ленинграде (она так и сказала, «в Ленинграде»), а теперь, пойдем домой. И она берет меня за руку, и мы уже стоим у порога нашего дома. Бабушка повернулась и исчезла. Как-то удачно пошел обмен из Ленинграда на Курск, и мне казалось, что вся моя обида, боль, остались навсегда в Ленинграде. Все в Курске у меня складывалось спокойно, без особых тревог. Я сразу получила назначение завучем в школу №23 города Курска. В школе учились дети военнослужащих, и в классе не 40 и 42 человека, как в Ленинградской 496 школе, а 20, а то и 15 человек. Школа была в лесу, за ней была березовая роща, настоящая лечебница для уставших людей! Работа была для меня радостью. Сын учился в школе с математическим уклоном, рядом с нашим домом. И ведь, действительно, бабушка нас, троих сестер, собрала в Курске, под родным небом. Тамара переехала из Великих Лук неожиданно: ее мужа перевели в Курский областной банк, и Рита с мужем тоже переведены из Минска в Курск. И даже разместила всех бабушка на расстоянии полукилометра друг от друга. Мама на зиму из Зорино переезжала к нам. А каникулы - все в Зорино. С Володей мы много путешествовали: и Крым, и Закарпатье, и на Азовское море и т.д. Единственно, угнетало сына, что у него нет отца. - Мама, почему ты не вышла замуж за того инженера? Он всегда, как только во дворе увидит меня с самокатом, приглашает в контору и угощает меня, а сам все о тебе спрашивает. - Сыночек, дорогой! Тебе сейчас плохо? - Нет. - А могло быть плохо, ведь и папа твой нас на руках носил, а потом... Но не будем мы его ругать. В жизни встречаются плохие люди, хоть их и не много, но они есть. Вот такой плохой человек и увел твоего папу. - Знаешь, мама, когда я вырасту и выучусь, а папа будет старенький, я его заберу к себе, ты не будешь против? - А пока расти и учись. Закончил Володя музыкальную школу. Играл очень хорошо. Я люблю его слушать. - Володя, сыграй мне что-нибудь из Бетховена или «Полонез» Огинского. Я отдыхаю под звуки музыки и даю простор воспоминаниям и, конечно, Жак! Я могла, идя по улице, мысленно вести с ним диалог, и представляла, что он идет рядом со мной и поддерживает меня. Все праздники проводили с сестрами вместе. Хорошо нам вместе, тепло и радостно. Это не значит, что не было никаких огорчений: наверное, больше, чем Володя, волновалась я, когда он поступал в ХГУ. Но он прошел конкурс успешно. Мы все чувствовали, что наша бабушка молится за нас. Ведь все ее слова исполнялись дословно. И пианино, и даже дом приобрела. Где-то в конце 80-х годов раздался телефонный звонок: - Ленинград на проводе, просят Людмилу Матвеевну. Я узнала голос Евдокии Лаврентьевны. Было небольшое покаяние, и в заключение слова: - Люся, для тебя в моем доме всегда открыты двери. Я поблагодарила, а мысль промелькнула: «слишком поздно они открылись». Чуть позже второй звонок, я слышу взволнованный голос Виктора: - Я, Люда, всю свою жизнь, после твоего отъезда, искупаю свой грех перед Богом и за тебя, и за сына. У меня нет семьи, нет детей, только воспоминание о счастливых днях с тобой, - он продолжает, я слушаю молча, - я не смел просить тебя, после этого кошмарного сна, чтобы ты вернулась ко мне, а мне, кроме тебя, никто не был нужен. - Жаль, Витя, что слишком долго длился твой кошмарный сон, но я рада, что он закончился. А вернуть вспять ничего невозможно. Как говорят: «Поезд ушел, и ушел слишком далеко». В 1989 умирает Евдокия Лаврентьевна, а в 1995 умирает Виктор. Я молюсь за них. Я никого не хочу обвинять: ни Евдокию Лаврентьевну, ни Виктора. Значит, так было угодно Богу. Ведь не случайно, на 40-й день после кончины бабушки, и под Крещение на Камчатке, мне снился один и тот же сон: бабушка так страдает за меня и так жалеет. Она знает, что уготовила мне жизнь, но изменить что-то она не может, за меня, вымоленную. На все была воля Божия. Я благодарю Бога, что он отобрал у меня мужа, но оставил мне сына. 45 лет я провела не в монастыре - нет, но прожила монашескую жизнь: в молитве, в труде и в воспитании в православной вере сына. У меня были и радости, и огорчения, и слезы, и порой тоска, но за все благодарю Бога. Господь даровал моему сыну глубокую веру в Бога, порядочность и честность, и особенную ответственность к своей работе. И вся моя жизнь пошла под покровом молитв бабушки. В самые трудные моменты в моей жизни она вымаливала у Господа поддержку и помощь. И я знаю, что она никого не оставит, кто просит ее молитв, она всегда спешит помочь каждому. Я вижу словно пред собой людей у могилы бабушки, которых она не только в свое время, но и теперь спасает, помогает, утешает, лечит. Игумен Вениамин, настоятель мужского монастыря Курской Коренной Пустыни, рассказывает о своем исцелении Произошло это в 2001 году, когда он был начальником скита Серафима Саровского в Коренной Пустыни. Однажды напала на него сильная головная боль, хотя обычно он головными болями не страдал. Трое суток его мучили сильные боли, ничто не помогало вылечиться, и тогда ему посоветовали съездить на могилу монахини Мисаилы. На ее могиле он отслужил панихиду, но боль не ушла. Тогда он спустился к источнику, который находится рядом и умылся. Неожиданно в течение нескольких секунд наступило полное исцеление. Осипенко Валентина Филипповна, жительница села Муравлево Курской области Всю жизнь проработала фельдшером, лечила других, но в 2004 году сама серьезно заболела. Внезапно катастрофически стало падать зрение, появилось косоглазие, и все вокруг стало двоиться и троиться. Она обращалась и к глазному врачу, и к невропатологу, а зрение ухудшалось, лечение результатов не давало, и тогда она пошла на могилку бабушки. Обняла надгробье памятника и так горячо молилась и просила: - Матушка Мисаила, помоги мне. Трижды приложилась к надгробью, и вдруг ее окутала теплая волна, она даже отшатнулась от надгробья. С ней было четверо родственников, и они почувствовали это тепло. У девочки девяти лет исцелилась ножка, а у Валентины Филипповны прошла глазная болезнь. Не оставляла бабушка людей, ни при каких обстоятельствах. Так, трое женщин в январе 2004 года поехали к бабушке на могилку, взяли с собой акафист «Всех скорбящих радости». Времени у них было всего двадцать минут до прихода автобуса, а если опоздают, надо было ждать четыре часа на морозе. Читать торопливо они посчитали дело не угодное Богу. И они попросили матушку Мисаилу, чтобы она помолилась за них Пресвятой Богородице. И стали неторопливо читать акафист. Прочитав акафист с любовью, неторопливо, отправились они к остановке автобуса. И как же они были удивлены, когда подошел автобус, а ведь прошло около часа. Присаживаясь, Антонина Васильевна сказала: - Слава Богу! Вовремя успели! На что молодая женщина ответила: - Как успели? Ведь мы час простояли в дороге, автобус сломался. И мы все трое поблагодарили Господа, Пресвятую Богородицу и нашу монахиню Мисаилу, которая всегда молится за нас, грешных. Рассказала это Еремина Антонина Васильевна, жительница Курска. В годы войны Татьяна Константиновна Акашева вместе с Екатериной Федоровной Ефремовой из села Любицкое пошли к матушке Мисаиле. Как только вошли, она взглянула на Татьяну и говорит: - А ты что пришла? - О муже узнать. - Он у тебя дома. Когда вернулись, увидели, что муж дома, он сражался в партизанском отряде и после боя навестил дом. А Екатерине Федоровне сказала, что брат жив, на фронте начальник, жив и вернется домой. Так и было. Он был капитаном и держал оборону Ленинграда. За брата Митю сказала, что он в плену, но будет дома. Это все подтвердилось: действительно, под Харьковом брат Дмитрий Федорович Ефремов попал в плен, но знакомым удалось его за несколько мешков зерна вызволить из плена, он тайком вернулся, а после освобождения в феврале 1943 года вновь попал в Красную Армию, воевал и был убит на Курской дуге в июле 1943 года. В 1944 году опять ходила к матушке Мисаиле узнать о муже. Старица ответила: «Он у тебя в огородах, но домой не зайдет. Начальник. Живой будет, вернется». И правда: муж с боями проходил через Воронеж, рядом вроде, но конечно, же, не увиделись. В Воронеже он был ранен, лежал в госпитале, а после войны вернулся домой. Как она переживала за всех, как своим советом спасала от ошибок, скорбей. Вот собираются делать операцию девочке, которая совершенно не ходит, но отец девочки Кобзев без бабушкиного совета не решается на операцию, а она не советует делать операцию. Если сделают, всю жизнь будет ходить на костылях. И с Божией помощью стала ходить, и даже работала штукатуром. Как дорого ее слово, ее молитвы, ее видение жизни человека: - Матушка, - просит Аберкина Вера Терентьевна из Солнцево, - хочу развестись с мужем, пьет и очень бьет меня. - Потерпи, он скоро умрет скоропостижной смертью. Муж ее в пьяном виде попал под поезд и погиб. А Чипова Ольга из деревни Выползнево рассказывает как ее мать пришла за благословением выйти замуж. - Нет, у тебя будет другая судьба, которая встретится тебе при военных обстоятельствах. И, действительно, во время войны выходит замуж за вышедшего из немецкого окружения солдата. И как же хорошо сложилась жизнь маленького мальчика, который после болезни перестал расти. Сколько его ни лечили, ничего не менялось. И тогда мама вместе с сыном поехала к бабушке. Приехали поздно вечером, стучат в окно. - Матушка. Разреши нам переночевать, нам некуда идти. - Заходите, заходите, - и обращается к Ивану, - а тебя я давно жду. Он просит благословения у бабушки поступить в музыкальную школу. - У меня нет отца, некому обо мне заботиться. - Нет, нет, нет! Тебе Бог даст отца, да такого отца! Молилась всю ночь. Наутро матушка посоветовала ему сходить в Сергиевский Собор на благословение к Владыке Гавриилу. Владыка спросил: - А хочешь, я тебя к себе возьму? - Хочу, — ответил Иван. Владыка направил его на учебу в Московскую Духовную Семинарию, и каждые каникулы он служил у него иподиаконом. С посохом стоял у Царских Врат. Вот так вместо отца Господь послал ему в благодетели Владыку Гавриила. Рассказал отец Михей. И самый главный его отец - Сергий Радонежский, где прошла его вся жизнь. Астахова Лидия Георгиевна, г. Курск. Моего мужа, так как он был в плену, в 1947 году осудили на 25 лет в город Норильск. Пришла я к матушке за советом, была еще молодая и думала, стоит ли его ждать. Матушка ответила: «Мужа ожидай, его освободят, он вернется домой». Шла домой и говорила: «Не верю, как он может вернуться -25 лет, сколько ему и мне лет-то будет!» Это было в 1948 году, а через 8 лет он вернулся, и живем мы с ним до сих пор. Нина Михайловна Денисова, 1997 год. Жила я с мамой в селе Гуторово, через луг от деревни Муравлево. Повела меня мама к матушке, так как от испуга я постоянно сильно заикалась. Матушка молилась и гладила камешком по головке. Болезнь моя прошла, только лишь когда волнуюсь, начинаю плохо говорить. Позже пошли мы втроем к матушке посоветоваться о своем дальнейшем пути. По дороге смеялись, высказывали свое недоверие, не верили тому, что говорила мама, так силен был дух атеизма. Когда мы к ней пришли, то не успели еще ни о чем спросить, а матушка и говорит: «Зачем вы пришли? Вы все равно не верите мне. Поступайте, как сами знаете». Аксенова В.П., г. Курск, декабрь, 1997 год. В селе Муравлево Курской области жила одна старица, звали ее Матрена Гавриловна. Позже она приняла монашество с именем Мисаила. Прославилась она тем, что к ней за советом стекалось множество народа из разных мест. Мы тогда жили недалеко от матушки на станции Полевая, и сколько я себя помню, у нас дома ничего не делалось без совета матушки. Примеров можно привести очень много, все их не опишешь. Но вот два особенно запомнившиеся я опишу. Было это в тридцатые годы, когда на духовенство и крестьян было большое гонение. Однажды к нам во двор нагрянуло пять активистов по ликвидации недоимок. Тогда у мамы отобрали единственную корову, швейную машинку и два пуда ржи, а это был весь хлеб, который у нас был. Должны были опять прийти, а в это время, перед их приходом, к маме зашла матушка Мисаила. Она стала в святой угол и начала молиться. Стояла она на видном месте. Не видеть ее пришедшие активисты не могли, но все же - не увидели. Когда они ушли, матушка успокоила маму: «Ты не печалься: все они тебе вернут». А мама очень переживала, так как отобрали то, чем мы жили. И вот, действительно, вскоре корова сама пришла домой, а остальное принесли они сами, так как в это время брат был в армии, и это послужило основанием для снисхождения. Второй случай был такой. Послала я маму посоветоваться с матушкой об одном деле. Она посоветовала и сказала маме: «Да она за меня молиться будет». Это было в 1952 году. Я тогда не представляла, как это я смогу за нее молиться. А получилось так: одна верующая мирянка попросила у Владыки благословение на чтение Псалтири, так как тогда монастыри и церкви были закрыты, и никто не мог соборно молиться за своих близких. Владыка благословил собираться по двадцать человек и каждому читать по одной кафизме; таким образом, Псалтырь прочитывался ежедневно. Я попала в эту двадцатку, все мы записали своих близких, и я записала матушку Мисаилу. Вот и молюсь за матушку до сих пор. Вот таким необыкновенным человеком была старица в миру - Матрена Гавриловна, в монашестве - матушка Мисаила. Раба Божья Валентина Пишу вам о нашей молитвеннице и прозорливице матушке Мисаиле. Я, грешница Валентина, в четыре года осталась сиротой со своей сестрой, а ей-то было всего два года. Через три года папа наш женился. Было это в 1937 году. Мачеха наша оказалась очень жестокой. В 1940 году папа за то, что не вступил в колхоз, был арестован и посажен в тюрьму, где и умер. Прислали нам похоронку. С нами жила больная бабушка - папина мама. Затребовала мачеха раздел: у нее тоже дочь была от папы, и ей нужно было выйти замуж. Вот и пошла наша бабушка Евдокия к матушке на совет. Только переступила порог ее комнатки, а она говорит: «Ну, что вы задумали делиться? Потерпите, придет время - и каждый кустик ночевать пустит». А что это значило, нам было не понять. Пришло лето, и наш дом подожгли соседские дети, вот все и сбылось. Поняли мы тогда, что нас сам Господь разделил. Во времена коллективизации пошли две женщины к матушке. По дороге завидовали моей свекрови: вот, мол, какая у нее жизнь хорошая, муж работает счетоводом, а у нас всё отбирают. Только переступили порог, а она им и говорит: «Вот вы всё ропщете на жизнь, но с голоду не умрете, будете с хлебом, а Дуне будет такое горе, что никому из вас не дай Господи». Прошло много лет. В 1956 году Дуня заболела тяжелой болезнью и пролежала двадцать пять лет. У свекрови было три сына, а у соседки - два. Пришли они к матушке посоветоваться и собрались уходить, а матушка им говорит: «Подождите, я вам дам по огурчику». Они удивились, отнекиваются, - своих огурцов девать некуда! А она в ответ: «Нет, нет, мои лучше!» И вот они идут с соседкой и всю дорогу думают, что бы это значило. А через два месяца у свекрови умерли два сына от дифтерии, да у соседки сын тоже умер. Вот и осталось у них по одному «огурчику», сыну. Моя родная тетя жила с матушкой в одном селе, недалеко друг от друга, а были они хорошими соседями. Матушка сказала ей однажды: «Придет время, люди лягут спать при одной власти, а встанут при другой. Но нас с тобой не будет». Говорила матушка: «Все те, кто был у меня и будут посещать мою могилку, на Страшном суде будут охраняемы мною. Они все будут идти впереди, а я позади их охранять буду». Матушка великий была человек, и что бы она ни говорила, то все сбывалось. Моя сестра с подругой пошли к матушке, а сестра думает, что ее, сироту, никто замуж не возьмет, а у подруги вот и мать, и отец. Пришли к матушке, а она обращается к сестре: «Вот выйдешь замуж, еще люди будут завидовать». А подруге сказала: «И ты тоже выйдешь», - и покачала головой. Так потом и вышло: у сестры муж попался на все руки мастер, а подруга вышла за разведенного, да за такого злодея, что никому не дай Господи такого. Наши соседи перед войной хотели переехать в Курск, и Пелагея пошла к матушке за благословением. Матушка ее не благословила, сказала, что скоро люди из городов будут лететь словно птицы. И вскоре началась война. А моя бабушка хотела меня отправить в Симферополь к своей бездетной дочери, хотя матушка сказала, что Валя не успеет уехать. Собрала бабушка вещи, чтобы утром меня отправить. Но тут войну объявили, я и не уехала. Нина Кирсановна Беседина, д. Кизилово Побывала я в семье верующих, раньше эта семья была большая, а сейчас жива только одна сестра, Пелагея, сгорбленная от старости, но с отличной памятью. Отец ее еще в 1906 году был первостроителем храма Рождества Пресвятой Богородицы. Много писал на Афон, и ему помогали, даже когда храм был уже построен. С Афона присылали книги, иконы, и до сих пор у нее есть книга, присланная оттуда. Три сестры этой семьи были хорошие певчие. Так вот что рассказала Пелагея о своей семье. Во время революции брат поехал на Украину, чтобы заработать денег, хотя матушка Мисаила не советовала ехать. Уехал да и пропал, так и не дождались его. Пошли к матушке, и она им сказала, чтобы поминали его об упокоении. Его убили очень близко от дома, ограбили и закопали. Потом уже были найдены его кости. Сестра Зинаида ходила спросить о своем муже: он не писал писем с фронта. И матушка сказала, что он скоро придет раненый. А Зинаида думала: «Да как он придет, коль не пишет?» Матушка поняла ее мысли, серьезно посмотрела на нее и строго сказала, чтобы она его ждала. Вскоре пришел ее муж, тяжелораненый. Еще одна сестра, Александра, тяжело болела, лежала в больнице. Домой пришла очень слабая, и пошла я с ней к матушке, еле дошли. Матушка положила руки на голову Александры, потом помолилась и сказала, что дойдет она до дома легко. А Александра как раз думала про себя, как она доберется домой. И правда, легко домой шла. У нас был очень старый дом, и отец задумал построить новый. Пошли к матушке за советом. А она говорит отцу: «Построишь себе домик с хорошим подъездом». Вскоре отец умер. Вот и построили ему новый домик, похоронили у входа на кладбище. А когда начали умирать Пелагеины сестры, брат, то Пелагея плакала, а матушка сказала: «Не плачь, за всех молится отец». Эта семья очень дружила с матушкой, и она говорила: «Как умру, приходите ко мне на могилку, я вам буду помогать». И вот что вспомнила еще Пелагея, она была на могилке матушке, сорвала цветы, принесла домой и приколола под потолок. Потом сильно и долго болели зубы. Вот в это время она и вспомнила о цветке. Оторвала лепесток и положила к больному месту, и вскоре зубы перестали болеть и никогда с тех пор не болели. Пахомова Александра Афанасьевна Не собиралась я выходить замуж, потому что сильно прихрамывала на ногу, но жених меня уговорил. Пришла к матушке, переступила порог, а она сразу и говорит: «Вот и невеста пришла, твоя это судьба». И благословила меня. И вот до сих пор живем, как голуби - в мире и согласии. У Кизиловой Пелагеи был муж больной. Пошла к матушке, а дорогой думает, что вот муж умрет, сын с фронта придет, так хоть будем жить спокойно. Матушка сказала ей, что скоро она останется вдовой, и с сыном свидание будет. Пелагея вскоре заболела, умерла, а сын на фронте погиб. Вот они и встретились с сыном, а муж остался живой. Елена Шеховцова ходила к матушке за советом, когда задумали строить дом. Дали им землю на пустыре. Матушка посоветовала там строить и сказала, что за ними будет построена целая деревня. Так и вышло: поле застроилось многими домами, и образовался хутор. Интересные встречи произошли с людьми в с. Колодное, около Знаменского храма после воскресной службы. Жители с. Колодное искренне и с любовью вспоминали о бабушке Матрене Гавриловне, монахине Мисаиле. Борис Павлович Халявин все добросовестно записал. Так, жительница с. Колодное рассказала о случае, происшедшем с ней в 1951 году. Было ей тогда 3 года, без конца лепечущая, живая девочка. И вдруг у нее начались судороги, и она потеряла дар речи. Мама ее тогда сразу же на руках понесла к матушке Мисаиле. Бабушка помолилась, положила на голову шапочку и камушек из Иерусалима и сказала маме: «Не волнуйся, все будет хорошо, как была твоя дочка «говорушка», так и останется». Когда вернулись домой, судороги прошли и вернулась речь. О болезни больше не вспоминали. Борисова Надежда Сергеевна, 1948 г. рождения, рассказала о событии 1942 г. Ее отец Сергей Григорьевич воевал солдатом и попал в плен. Маме одна женщина рассказала, что лагерь для военнопленных находится на Украине. Мама пошла к матушке за советом. «Не советую ходить», - сказала ей бабушка. Но мама не послушала совета, а пошла к месту плена отца. Полицай устроил ему побег, но по дороге домой, уже в Курской области их встретил полицейский патруль, уже недалеко от дома. И больше мы его не видели. Пришла за благословением на взятого из приюта сына соседка Пашковой Марии Николаевны, 1936 г. рождения. А бабушка ей сказала: «За благословением надо было прийти прежде, чем брать ребенка из приюта, а теперь благословляю на терпение». И положила на ее голову крест. Много горя перенесла с этим приютским сыном соседка, 20 лет просидел он в тюрьме, вернулся больной и ожесточенный. Шеховцов Александр Алексеевич поделился воспоминаниями его бабушки периода еще Первой мировой войны. Забрали ее мужа на фронт - и никаких известий. А у бабушки на руках осталось двое детей. Она, не выдержав, пошла к матушке за советом, как поминать мужа: за здравие или за упокой? Бабушка ответила: «Скоро будет известие и два благословения». Действительно, получает письмо - жив, а в конверте два крестика. Вот и два детям благословения. Разве это не чудо! Разве можно описать все чудеса, связанных с именем монахини Мисаилы? А сколько их ушло вместе с ней и сколько их еще будет по ее молитвам и теперь, потому что бабушка не умерла, она жива для всех, кто ее помнит, кто ей верит, кто просит ее помощи. Она защитница всех страждущих, всех болящих, всех ищущих путь к Богу. ЗНАМЕНСКИЙ ХРАМ В СЕЛЕ КОЛОДНОЕ Давно родные и многие почитатели монахини Мисаилы мечтали увидеть и поклониться чудной иконе Божией Матери «Троеручицы», привезенной из Иерусалима монахом-живописцем после явления Ее бабушке. Я помню, икона эта была в доме ее до раскулачивания, потом я брала благословение после своего венчания в Молитвенном доме с. Муравлево. Но воспоминания были туманные. И, наконец, 8 октября, в день праздника Сергия Радонежского, наша мечта сбылась. День был солнечный, теплый, небо голубое. На машине Александра Алексеевича направились в село Колодное. Борис Павлович Халявин, Светлана Александровна Гаврина, Ольга Викторовна и я надеялись попасть на праздничную службу. К началу не успели: не знали дороги, и Александру Алексеевичу пришлось сделать значительный круг. И вот, наконец, по ухабистой, черноземной дороге, окаймленной со всех сторон бурьяном (в рост человека) на фоне голубого неба появился чудный голубой храм. Мы подумали: «Как должны бы жители села Колодное быть благодарны Богу, за то, что сохранил им храм, построенный еще в 1872 году». И хочется надеяться, что люди села Колодное рано или поздно с чувством благодарности Господу расчистят всю площадь от села до храма от бурьяна, проложат хотя бы узкую, ровную дорогу к своему хранителю - Знаменскому храму. Около храма было чисто, двери в храм открыты. Поклонившись, тихо вошли мы в церковь. Нас встретило нежное, грустное пение «Господи помилуй» сельского хора. Какое-то умиротворение и спокойствие рождается в душе от этой молитвы. Я сейчас в церковь уже не хожу по состоянию своего здоровья, но в молодости, несмотря на все запреты, посещала Благовещенский Собор в Харькове, Сергиево-Казанский в Курске, была в Патриаршем Соборе в Москве, но нигде я не испытываю такого духовного покоя, как в сельском храме. Ни суеты, ни хождений. Тихо потрескивают свечи. Ясный, неторопливый голос отца Александра умиротворяюще действует на наши души. А нежное пение хора вызывает у нас умиление. Наверное, с детства осталась у меня любовь и какое-то особенное чувство к скромной сельской церковной службе. С чувством благоговения подошли к кресту отца Александра и получили разрешение на фотографирование дорогого для всех нас образа «Троеручицы». Какой это чудный лик, теплый, будто живой, словно что-то передающий каждому на Него смотрящему что-то свое, заветное. Тепло и сердечно отнесся к нам отец Александр и даже сам оказал нам свою помощь, делая снимки, которые и вошли в книгу. Мы все благодарим отца Александра за его доброту и от всего сердца желаем силы и терпения преодолевать не только эту трудную дорогу по пути к храму, но и порою нелегкие жизненные пути. Приношу искреннюю благодарность всем оказавшим посильную помощь в издании этой книги: Ольге Николаевне Ерпулевой Борису Павловичу Халявину Светлане Александровне Гавриной Полине Михайловне Гридасовой Ольге Викторовне Усковой Вадиму Владимировичу Ситникову Инге Валерьевне Маликовой Валентине Афанасьевне Афанасьевой Светлане Федоровне Носовой Раисе Михайловне Суровцевой и всем оказавшим материальную помощь в издании книги.